В заключение Кавелин сказал, что он просил государя, в случае соизволения на его желание, отсрочить его перевод месяца на два, чтобы успеть провести через Государственный Совет проект, в то время чрезвычайно его занимавший, об учреждении страхования от огня в пользу доходов столицы, и шутил о том, сколько это перемещение произведет толков в публике, как будут говорить о впадении его в немилость, как немногие лишь посвященные проведают настоящую причину, как петербургские откупщики, которых он первый гонитель, отслужат благодарственный молебен за его перевод и проч.
Между тем, в том же самом заседании Совета, в котором он так с нами витийствовал, граф Блудов сильно затронул будущего попечителя. Была речь о новой оценке недвижимых имуществ в Петербурге для сбора в пользу городских доходов. Блудов, оспаривая предположения о сем местного начальства, выражался, однако, так, что его слова представляли некоторое двусмыслие.
— Позвольте спросить, — прервал его вдруг иронически Кавелин, — говорите ли вы в пользу города, или в пользу домохозяев?
— Не в пользу города, не в пользу домохозяев, — отвечал Блудов, — а в пользу одного невидимого, но, надеюсь, всегда здесь присутствующего существа, которое называется здравым смыслом!
Кавелин не нашелся ничего возразить; уже только после, сев опять на свое место возле меня, он сказал:
— Мне следовало бы отвечать, что это невидимое существо не всегда или, по крайней мере, не во всех здесь присутствует, чему лучшее доказательство — сам я!
Мне, искренно и издавна любившему доброго и благородного Кавелина, а вместе со мною и некоторым другим, часто приходило на мысль: не имеют ли все эти странные разговоры корня поглубже, т. е. не суть ли они плод болезненного раздражения мозговых нервов, последствия должности, превосходящей его силы.
Вскоре сомнения наши превратились, к сожалению, в полную уверенность. Расстройство умственных способностей Кавелина стало в особенности проявляться чрезвычайною, необузданною раздражительностью, которая от слов перешла опять и в действия, не только к невыносимому положению его подчиненных, но и к общей, при огромной власти военного генерал-губернатора, для всех опасности. Он весь исхудал, глаза его выкатились и налились кровью, и один уже взгляд их достаточно обнаруживал помрачение рассудка.
Наконец наследник цесаревич, часто его посещавший, в первых днях апреля 1846 года передал ему, разумеется, в самых нежных выражениях, что государь, во внимание к его нездоровью, отдает совершенно на его волю сложить временно свою должность и ехать отдохнуть куда угодно, например, в Гатчину, где он и прежде живал. Кавелин с удивлением отозвался, что никогда не чувствовал себя так хорошо, как теперь. В Страстной четверг, 4 апреля, он и Василий Перовский в качестве прежних адъютантов великого князя Николая Павловича причащались, как и всегда дотоле бывало, вместе с государем в Аничковом[234] дворце. После причастия Кавелин произнес следующую речь:
— Государь, теперь, к сожалению, с вами нет ни императрицы, ни великой княжны Ольги Николаевны[235]; но у вас есть заступающие их должности: я с Перовским.
При таких поступках и речах нежная внимательность к лицу должна была уступить место общественному благу, и государю не оставалось иного, как сделать самому то, чего бедный больной не хотел исполнить доброю волею.
В ночь на Светлое Воскресенье, 7 апреля 1846 года, Кавелин согласно просьбе (она была только в приказе), вследствие расстроенного здоровья, был уволен от должности С.-Петербургского военного генерал-губернатора, с сохранением звания генерал-адъютанта и с оставлением членом Государственного Совета и сенатором. Его заместил генерал-адъютант Храповицкий. Несмотря на то, Кавелин в эту самую ночь явился во дворец, как бы ни в чем не бывало, только уже после нашего христосования с государем, отслушав службу в своей домовой церкви. Одним из первых, попавшихся ему на глаза во дворце, был его преемник. Кавелин бросился на него и так стиснул в своих объятиях, что едва не задушил.
— Ну, братец, — закричал он, — поздравляю и душевно рад, что на это место попал ты, а не кто другой; только должен сказать, что тебе на нем не прожить и четырех месяцев[236]. Впрочем, ты видишь, что я еще не умер, и даю тебе слово, что хотя уж не генерал-губернатор, однако, покамест жив, не перестану защищать и отстаивать моего проекта о страховании в пользу столицы.
После, став между дамами, он вдруг начал изъявлять им свое опасение потерять свои панталоны, потому что он забыл надеть подтяжки. В то же утро он появился и на развод, а перед тем давал прощальный завтрак чинам полиции своей канцелярии, на котором неумолчно говорил, все повторяя, что Храповицкому не прожить на новом месте и четырех месяцев.
Увольнение от должности военного генерал-губернатора было смягчено для Кавелина пожалованием ему Владимирской ленты. Продолжая ездить в Совет и сидеть там возле меня, он, посреди неистощимой болтовни, рассказывал мне, что никогда не думал проситься в отставку, и что в первую минуту, получив вместе с новою лентою приказ об увольнении, он не мог вразумиться, с чего бы это взялось.
— Только уж после обедни в Светлое Воскресение, — прибавил он, — когда я вошел разговляться с царскою фамилиею, государь сказал мне: «Я нашелся принужденным уволить тебя, чтоб не уморить: видишь, как ты исхудал, какой у тебя цвет, какие глаза! Понимаю, что с твоим здоровьем не понести этой тяжелой должности, и не мог же я взять на свою совесть сделаться убийцею того, кто воспитал моего сына».
Впрочем, Кавелин при увольнении восстановлен был, так сказать, в первобытное положение, т. е. ему дали опять казенную квартиру и экипаж, которые он имел до назначения его военным генерал-губернатором, а на наступившее лето отвели в полное распоряжение стрелинский дворец со всеми принадлежностями.
— Милости просим ко мне туда, — повторял он мне несколько раз, — вас будут ожидать там: радушный прием, линейка, чтобы ехать в Сергиевскую пустыню, ерши, трубка, сигары и халат.
С этого времена моральное здоровье Кавелина стало быстро упадать. Он прибил свою несчастную жену; открыл все окна в комнате, где лежали в кори его дети, и стал опрыскивать их холодною водою; просидел девять часов сряду в торговой бане, откуда могли вызвать его только известием, что к нему приехал наследник; бросился с ножом на учителя своих детей, потому что будто бы последние мало оказывают успехов; словом, наделал и продолжал делать столько безрассудств, что, по воле государя, нашлись в необходимости приставить к нему жандармского офицера и четырех переодетых жандармов, везде за ним следовавших и наблюдавших. Вскоре, однако, убедились, что сверх этих мер предосторожности нужно и настоящее, очень серьезное лечение, и его, вместо Стрельны, отправили в мае в славившееся в то время заведение для умалишенных в Киле. На эту поездку, при которой больного сопровождали особый врач и жандармский полковник Миркович, государь с истинно царскою щедростью пожаловал 4 тысячи червонных.
Пробыв за границею более года, Кавелин возвратился к нам в июле 1847 года. Умственные его силы, казалось, вполне восстановились, глаза вошли в свою орбиту, огонь взглядов и речей потух, и он сделался как все люди. В это лето и он и я жили в Царском Селе, так что мы часто видались и вне Совета, куда он снова стал ездить, но где, по случаю новых между тем назначений членов, сидел уже не рядом со мною, а напротив меня. О прошедшем своем положении он, очевидно, знал, но касался его лишь полусловами.
— Я восемь месяцев не спал, — говорил он мне при первом нашем свидании, — и естественно, что такая бессонница должна была отозваться на все другое; теперь, когда я опять стал спать, и все другое прошло.
Так продолжалось до конца 1848 года, когда в бедном нашем товарище снова стали проявляться сомнительные признаки. Впервые мы это заметили на бале у наследника цесаревича в Царском Селе 9 ноября, где Кавелин болтал без умолка и не всегда рассудительно, предавался необыкновенным порывам живости и опять ужасно кривлялся, как бывало во время полного его сумасшествия; во время же ужина, сидя между статс-дамами за царским столом, он рассыпался в разных нелепостях и даже неблагопристойностях. Все это длилось еще, однако, кое-как, года с полтора, хотя многое сходило только по тому уважению, что Кавелина, с последней его болезни, как бы условились считать «уморительным чудаком».
