Конечно, все это утопические мысли, но как хотелось бы работать, находясь в кругу людей, отличающихся от всего этого сонма невежд.
– Ты слишком категоричен и требователен к людям, – заметила М., – Хочешь слишком многого, но сам для этого ничего не желаешь делать, просто жалуешься на то, что люди – дерьмо и сволочи, и как трудно с ними ужиться.
– Да, примерно так и есть, но у меня хотя бы есть вот эта самая позиция и мое отношение, – без всякого раздражения ответил я. – Они сами виноваты в том, что стали такими, и, может быть, если им чаще напоминать об этом, то что-то начнет проясняться в их затуманенных головах. Ты не думаешь так?
– Нет, я думаю, в этом тоже нет смысла, это обычно делают те, кто пытается отстраниться от всего и наблюдать со стороны, осуждая все и всех или же в лучшем случае выказывая полное равнодушие. Я еще не настолько выдохлась, чтобы занимать подобную позицию.
Я улыбнулся, все это было мне хорошо знакомо, и я ничего не отвечал, чтобы лишний раз не раздражать ее.
– В споре ведь не рождается никакой истины да?! – больше утвердительно сказал, нежели спросил я у нее, – Каждый все равно остается при своем мнении или даже еще более в нем утверждается.
– Смотря с кем и о чем спорить, – неохотно ответила М.
Я не был с ней согласен, но что-либо отвечать у меня не было уже никакого желания и тем более сил.
Белесый свет уже заполнял пространство зала, музыка играла тихо, едва слышно, бармен продолжал нести свою вечную вахту, облокотившись о стойку, он смотрел мутными, сонными глазами в рассветный сумрак за окном. Мне было как-то одиноко и неприятно, что я всю ночь выкладывал начистоту свои переживания и мысли, рассказал долгую историю, которая не прошла для меня бесследно, и все это было впустую, этот человек был глух к моим словам, и ни к чему было вообще идти по этой долгой дороге мыслей, слов и воспоминаний в прошлое, которое, к великой моей радости, никогда не сможет повториться.
Я выпил залпом почти полный стакан уже успевшего выдохнуться сидра, и это меня немного взбодрило, хотя голова болела сильней, ноющая боль пульсировала в висках, отяжеляя ее и делая болезненными любые движения. Усталость как-то особенно резко навалилась на меня, слово ее плеснули на меня откуда-то сверху и она моментально впиталась в тело, приковав его к стулу и подавляя желание к любому действию.
Записки из дневника:
7 июля 20… г.
Запах дерева.
Пила ревела, и длинная желтая доска, приятно пахнущая смолой и сыростью леса, нехотя, через сильное сопротивление и, казалось, боль, в брызжущем фонтане опилок превращалась в две доски. Мелкая древесная пыль кружила в воздухе, забивалась в нос и глаза. Я стоял и подавал новые доски людям, работавшим у станка. Комната эта похожа на небольшую лесопилку, так много здесь станков, пил, рубанков и другого инструмента.
– Чего зеваешь, мать твою! – донеслась до меня сквозь грохот пилы ругань одного из рабочих. – Гляди, тут живо без руки останешься. Следующую давай! – добавил он, отбрасывая готовые доски в сторону.
Это он кричал на своего напарника, который, видимо, на что-то отвлекся, пока держал доску прижатой на верстаке пилы. Оба они вопреки технике безопасности работали без защитных очков, и это им нисколько не мешало, в то время как мне, хоть и стоявшему в стороне, мелкая пыль просто застилала глаза. Я протирал их тыльной стороной ладони и все время сплевывал в угол вязкую, перемешанную с древесной пылью слюну.
Сделав нужное количество, ребята стали обрабатывать доски на другом станке, ровнять поверхность, шлифовать. Это была новая бригада, они приступили к работе за два месяца до меня. Я знал, что прошлые работники проявили смелость и, выразив презрение к своему непосредственному начальнику, который повел себя по отношению к ним неподобающим образом, написали коллективное заявление об уходе. Я всегда ценил и уважал подобные поступки, жаль только, что ими уже никого не проймешь, «хозяева» всегда выкрутятся.
Здесь, конечно, было приятнее находиться, чем там, где делали железные декорации, дерево – приятный, теплый и более близкий людям материал, но все равно эта постоянно кружащая в воздухе пыль, опасные станки и шум не доставляли особой радости.
Я наблюдал, как ловкие руки аккуратно прогоняли доску за доской через шлифовальный станок, потом оттирали пыль с гладких, телесного цвета досок и бережно ставили их в ряд у стены. Долго ли продержится этот человек, с такой любовью делающий свою работу, в этом вертепе, спрашивал я себя. В углу валялись какие-то обрубки, сломанные палки, у стены стояли листы фанеры, лежали на полу, прислонившись друг к другу, точно пьяные, большие мешки с опилками.
Позже меня снова отправили в качестве помощника, на сей раз нужно было переложить стопку листов фанеры, высотой в два человеческих роста, и я, как самый молодой, залез наверх и начал стаскивать по одному листу и подавать их вниз, где их брали ребята. Листы оказались тяжелыми, и было трудно управляться с ними на высоте. Потом привезли и выгрузили длинные доски, еще сырые и неудобные для переноски, все руки от них были в занозах. Мы переносили и складывали их в специально отведенное место, которое уже и так было переполнено другой древесиной, и нам пришлось постараться, чтобы хоть как-то уложить только что прибывший материал.
Уходя от них в конце дня, я думал о том, что вреднее: постоянно вдыхать невидимую металлическую пыль и находиться в плену железа, враждебного и холодного, или же дышать пылью древесной и все время опасаться за то, что можешь быть покалеченным на всю жизнь одним из станков?
20
Мы стояли у входа в бар. Весеннее утро было морозным и свежим. От воздуха, холодного и колючего, наполнявшего забитые никотином легкие, мне стало легче, и пульсация в голове стала затихать. Я вынул из кармана пачку сигарет и, зная, что табак у М. закончился, предложил ей, она отказалась, молча помотав головой. Я закурил и с наслаждением вдохнул аромат табака вместе с утренним влажным воздухом. Было темно, редкие машины не спеша скользили в легком тумане, казалось, что они парят над асфальтом дороги.
– Метро еще не работает, может быть, вернемся обратно и дождемся открытия? – спросил я, видя, как М., переминается с ноги на ногу. Только сейчас я обратил внимание на то, что одета она была не очень тепло для такой погоды.
– Нет, – ответила она, – Я уже не могу там сидеть. К тому же, я так полагаю, твой рассказ подошел к концу?
– Верно, он заканчивается вот здесь, в этом самом месте и в это время, – усмехнулся я и добавил, – но любой конец – это всегда начало для чего-то другого, и вся ирония заключается в том, что сейчас я пойду прямиком обратно на работу, а это значит, что рассказ будет продолжаться, но только уже для меня одного.
Я присел на бордюр у входа в бар и с наслаждением курил. Мне вдруг стало так легко, все куда-то ушло: и усталость, и тяжелые мысли, и воспоминания, которые так долго тяготили меня. Я словно сбросил с себя груз, который слишком давно нес на себе и уже не надеялся от него избавиться.
– Я провожу тебя до метро, сейчас вот только покурю, – сказал я, не поднимая головы и не глядя на М.
– Не стоит, я сама дойду, – равнодушно ответила она. Потом помолчала, глядя куда-то в сторону, и добавила. – Все же дай мне, пожалуйста, сигарету.
Я встал, протянул ей открытую пачку, она взяла последнюю бывшую в ней сигарету. Повертев ее в руках, она сказала:
– Символично! – и улыбнулась своей прежней спокойной и искренней улыбкой, которую я знал раньше.
Я улыбнулся ей в ответ, давая ей прикурить. Она затянулась, и тонкая струйка белесого дыма быстро растаяла в воздухе.
Мне всегда нравилось, как она курит, и я позволил себе в последний раз полюбоваться этим зрелищем. Светало, облака быстро гнал сильный ветер, и сероватый свет все больше проникал в пространство этого мира, изгоняя ночь из потаенных углов его.
