* * * Разумеется, было бы совершенно несправедливо характеризовать настолько отрицательно абсолютно всех, у нас есть замечательные, умные, талантливые, а самое главное – живые в полном смысле этого слова люди. За них я и держусь, возле них стараюсь находиться как можно больше, с ними стараюсь говорить, чтобы напитаться энергией или молчать, чтобы просто почувствовать близость живой души. Что мне особенно приятно, все они, как один, тоже ненавидят работу, условия, в которые мы на ней поставлены, безобразно маленькую зарплату и в целом весь этот балаган, в котором мы волею жизни оказались. Но как же их мало здесь, и как редко попадаются они среди вновь приходящих. Но без них здесь было бы уже совсем как на кладбище, и нашим начальникам это как раз бы понравилось. Все они на удивление не переносят думающих людей и стараются по возможности от них избавляться, а тем, кого выгнать оказывается трудно, они стараются всячески досаждать и постоянно указывать на их недостаточное рвение к работе. Записки из дневника: 9 февраля 20.. г. «Баллоны заказывали?!». Я сижу в машине, старой разбитой «пятерке», внутри которой все дребезжит, из всех щелей тянет ледяным воздухом, печка не работает. Раннее морозное утро бесконечной московской зимы. Я приехал на работу раньше, чтобы привезти со складов баллоны с газом. С трудом продвигаясь по заснеженной, просыпающейся столице, наша старушка неуверенно плывет в плотном потоке машин. Я засунул руки глубже в карманы и закутался носом в шарф, мне жутко холодно, я не выспался и проклинаю все. Кости ломит так, словно я проснулся после крепкой пьянки. Утренние сумерки пока скрывают от нас острые углы реальности, и мы едем в низко нависшем над трассой молочном тумане, в котором яркие пятна фонарей, которые, как солдаты, выстроились в стройные шеренги и держат на вытянутой руке светильники, неспособные, впрочем, рассеять эту густую февральскую дымку. Я засыпаю, убаюканный ровным покачиванием машины, и, вновь открыв глаза, не могу понять, где мы находимся, и сколько времени я был в отключке. Но спрашивать водителя мне лень, лень и шевелиться, и я тупо смотрю заспанными глазами на уже пустые улицы явно спальных районов. Здесь царит тишина, и почти нет движения, изредка только мелькает согбенная фигурка старушки с собакой или ребенка, уныло идущего в школу. Водитель молчит, вцепился мертвой хваткой в руль и смотрит строго вперед, почти не моргая. Меня это вполне устраивает, разговаривать у меня нет ни сил, ни желания, да и о чем мы бы могли с ним говорить? Наконец, он поворачивает на узкую, более других заснеженную улицу и едет уже медленнее и осторожнее. По обе стороны от нас мучительно долго тянутся красного цвета гаражи. Здесь еще темнее и печальнее, фонари теперь стоят на большем друг от друга расстоянии, и машина, попав в разлитую лужу света под одним из них, вновь ныряет в темноту. Меня тянет в сон, но водитель, словно почувствовав это, тихо говорит: «Почти приехали уже. Что, заснул?» – «Да, немного», – с неохотой прерываю я свое долгое молчание. Машина выехала из коридора, образованного гаражами, на площадь, закрытую с трех сторон забором. Здесь стоят уже не металлические, но каменные гаражи, которые больше прежних и выше их раза в два. Они похожи на трансформаторные подстанции, на крышах которых я любил играть в детстве. Мы остановились, и водитель вышел, сказав мне: «Подожди в машине, я сейчас», – и пропал в белой дымке только что начавшего падать снега. Дверь машины неприятно хлопнула в долго сохранявшейся тишине, и снова весь мир погрузился в молчание. Я смотрел, как медленно кружат снежинки в темном пространстве за окном, на голые искривленные тела деревьев, росших по углам тупика, и был рад, что смог украсть этот момент спокойствия и тишины у давно переставшей баловать меня такими минутами действительности. Позади машины я услышал голоса, которые постепенно приближались. Открылся багажник, и хрупкое перемирие безмолвия с миром звуков было нарушено. Я вышел из машины, меня обдало холодным воздухом, и снег начал сыпать в глаза. Я поежился и пошел в сторону гаража, у которого мы остановились. Мой водитель говорил с какими-то людьми, неведомо откуда здесь взявшимися. Один из них открыл дверь гаража, но не смог справиться один, и его напарник присоединился к нему, они оба начали очищать ногами площадку перед дверью от снега, а потом, вдвоем навалившись на амбарную по размерам дверь, все-таки одолели ее, и оба пропали в черной дыре, образовавшейся за ней. Водитель курил, я стоял и думал: какого черта я здесь делаю? Через пару минут в глубине гаража послышались шаги, короткие реплики людей и еще какой-то металлический звук, но не постоянный, а с перерывами, словно кто-то шел в железных башмаках. Наконец, они оба появились в дверном проеме, и мы увидели, что они перекатывают большой, почти в человеческий рост баллон. Они делали это очень аккуратно, даже с некоторой долей нежности, точно вели слегка пошатывающуюся женщину и старались ее удержать на ногах, словно ее падение грозило бы им серьезными неприятностями. Позже я узнал, почему это делается: стоит такому баллону упасть и повредить обо что-нибудь кран, который находится на самом верху его, то неминуем взрыв, причем такой силы, что вряд ли те, кто находится рядом с этим баллоном, смогут остаться в живых. Они передали баллон нам, и мы, приведя его в горизонтальное положение, принесли к машине и положили в багажник. Задние сиденья были сняты, и он легко поместился в салоне во всю свою длину. Затем последовало еще два таких же баллона. Мы попрощались с людьми, помогавшими нам, и они, кивнув в ответ, снова исчезли так же незаметно, как и появились. Нам предстояла обратная дорога. В машине меня снова укачало, и я уснул и проснулся только тогда, когда мы подъезжали к театру. От короткого и тяжелого сна у меня разболелась голова, и свет, утренний свет казался мне самым отвратительным явлением на свете. Он сразу же обнажил всю прелесть происходящего – подтаявшую коричневую жижу, лоснящуюся по тротуарам, серые и одинаковые лица людей, ужасающие коробки зданий, которые нависали над нами гигантскими могильными плитами. Мне хотелось закрыть глаза и, открыв их, оказаться где-нибудь очень далеко от этого враждебного утреннего света, этого чудовищно чужого всем и всему города, этих людей, которые не знают, зачем они следуют своими слепыми маршрутами в этой ледяной грязи. Яркий искусственный свет полоснул меня по глазам – мы заехали в гараж. Не без труда выгрузив баллоны и вызвав по телефону людей, которым эти баллоны предназначались, я попрощался с водителем и направился в свой цех. Уходя, я видел, что наши люди уже не так церемонятся с баллонами, но катят их более уверенно и, если снова провести аллегорию с женщиной, более развязно, словно зная, что с этой особой можно особо не церемониться. Заходя в лифт, я подумал: «А что, если рванет?..» – но, не найдя что ответить себе, нажал кнопку нужного мне этажа и, прислонившись к стенке лифта, закрыл глаза. * * * – Я вот сейчас о чем подумал, – резко выпалил я, – Интересно, почему так трудно собрать коллектив из людей, которые будут больше подходить друг к другу по складу характера, образу мысли, точке зрения на окружающий мир. Ведь скольких можно было бы избежать проблем, криков, ссор, непонимания, интриг, наконец. Наблюдая все это на примере своих коллег, я замечаю, что те или иные из них прекрасно бы смогли работать вместе, в то время как они работают в паре с совершенно несовместимыми с ними людьми. Производительность труда, думаю, была бы намного выше, и настроение на местах более здоровым. Здесь необходим индивидуальный подход, решение вопроса с каждым конкретным человеком, но нас чаще всего не рассматривают как отдельных субъектов, мы – просто масса рабочего народа, и чаще всего те, кто смеет иметь свое мнение, – изгои, от которых лучше всего поскорее избавиться. Эта практика, кстати, начала активно использоваться в последнее время. Несколько человек, по окончании трудового договора неожиданно для себя узнали, что его не собираются им продлевать, хотя никаких особых причин в этом нет. Они же объясняют это тем, что если работник не идет навстречу нуждам театра, то он человек лишний и вредный. Подобные формулировки ничего не способны вызвать у меня, кроме грустной улыбки. Что значит идти навстречу нуждам театра? Это выходить в выходные дни, за что нам выплачивают двойную ставку, что на поверку оказывается просто надувательством, потому как я и вся моя бригада устроены на полставки, и все расчеты по повышенной оплате делаются исходя из этой смехотворной суммы, и в пенсионный фонд они, кстати, платят налог именно с нее, то есть, он настолько мал, что об этом даже не стоит говорить. Также они хотят, чтобы все рвались в бой и хватались за любую работу, оставались допоздна и так далее, как они сами и делают, но, видимо, они не всегда помнят о том, сколько мы получаем. Если бы я получал столько же, сколько они, быть может, и я также «задрав штаны, бежал за комсомолом». |
