В каждом городе свой Центр. В Москве это Кремль, в Ленинграде — Дворцовая площадь, в Одессе — Привоз, в Париже… Да какая, собственно, разница, что там в Париже? Кого он интересует? Заштатный городок, хоть и столица Французской ССР. В Советском Союзе больше двух сотен республик, и у каждой есть столица!

Действие же происходит не там, а здесь, в Айни!

Это вам не Одесса, не Москва, и даже не Париж. Здесь жарко летом, и не холодно зимой, здесь, демонстрируя норов, ревет бурный Зеравшан, пробивший себе дорогу через крепость скальных пород, и, зажатый отрогами хребтов, несущий свои воды вниз, в Амударью и Аральское море. Здесь живут темнолицые, немногословные, прокопченные солнцем люди, верящие не столько в Аллаха, сколько в собственные руки и личную удачу. Да и какой Аллах в стране победившего атеизма? Разве что, милостивый!

И Центр здесь — Чайхана.

Она стоит на центральной площади, чуть в стороне от проезжей части. Немного кривоватый домик, несколько веранд. Крыша, покрытая старым, кое-где выкрошившимся шифером, опирается на столбы из неошкуренных бревен.

На верандах ждут гостей дастарханы. Молчаливый чайханщик разносит традиционные чайники, и столь же традиционные пиалы. Здесь можно и плотно поесть, но большинство завсегдатаев довольствуется чаем с восточными сладостями. Тоже традиция. Чайхана изначально построена на традициях. От нее так и веет стариной, незапамятными временами, когда Искандер Зулькарнайн завоевывал мир. И кажется, что когда-то великий полководец сидел на этом дастархане, прихлебывая чай из фарфоровой пиалы, любовался видом окрестных гор и рассуждал, так ли ему нужна свежепокоренная Согдиана, и стоит ли завоевывать еще и Индию. Всё одно, потомки просрут и то, и другое. И всё остальное — тоже. Такие уж они неблагодарные существа — потомки…

Но сейчас здесь не было великих полководцев. Народу вообще было немного. Троица аксакалов-сплетников, сиротливо жмущихся в уголке и по старой привычке перемывающих кости всем знакомым и незнакомым. Пара водителей-дальнобойщиков, едущих то ли из Самарканда в Сталинабад, то ли из Сталинабада в Самарканд. Четверка альпинистов. Настоящих альпинистов, тех, кто ходит на вершины, в отличие от «шамбалнутых» искателей неизвестно чего, досаждающих жителям высокогорья своими дурацкими вопросами. Собственно, всё. Разве что…

На самом почетном дастархане, под искусно вырезанной из цельного куска дерева пятиконечной звездой, выкрашенной в красный цвет, сидел невысокий сухой старик словно вырубленный из цельного ствола столетней арчи. Нет, не арчи. Какого-то другого, неведомого в этих краях, дерева. Другого, но не менее прочного. От человека веяло большим количеством прожитых лет и силой. Вот так, двумя почти несовместимыми вещами. Его непроницаемое темное лицо сделало бы честь любому горному жителю, но гость не был таджиком. Как, впрочем, и представителем соседних народов. И это было удивительно, ибо редко люди в столь почтенном возрасте предпринимают дальние путешествия.

Но этот человек рискнул подняться с мягкого дивана. И теперь сидел в Чайхане. Старик ждал. Одет он был в гимнастерку времен Великой Войны с зелеными пограничными петлицами. Старая, с аккуратно залатанными следами… чего?.. Пуль?.. Осколков?.. Гимнастерка давно должна была истлеть в труху, но дожила до двадцать первого века, бережно хранимая и одеваемая лишь по большим праздникам.

Старик играл на гитаре, лишь изредка прерываясь, чтобы отхлебнуть чаю из стоящей рядом пиалы. Инструмент пел, а временами гитару поддерживал сильный молодой голос, совершенно не вяжущийся с возрастом владельца:

— Там, говорят, мол, старый мир разрушен.

— Но новый мир в огне растет, как исполин.

— А мы-то что, а мы-то разве хуже?

— Давай и мы чего-нибудь спалим.

Старик ждал. И дождался. Пришедший был не младше ожидавшего. Но местный. Вот его вырубили именно из арчи, а потом не один год закаляли в ледяной воде горных рек. Впрочем, сходства между стариками было куда больше, чем различий. Не только возраст. И не только гимнастерки с цветными петлицами. Сходство было глубже: одинаково жесткий взгляд, скупые размеренные движения, какая-то особая твердость в манере держаться, характерная для сильных людей. Бойцы. Старые, опытные бойцы. Битые волки, прожившие долгую жизнь. Очень долгую. И не желающие наслаждаться заслуженным отдыхом.

Пограничник заметил вошедшего, но не прервал песни, лишь приветственно кивнув:

— Давай неси, товарищ, поджигалки,

— Сейчас чуть-чуть спалим один трактир.

— Ты что грустишь? Мне тоже, может, жалко,

— Но мы же хочим строить новый мир.

Аксакал прошел в почетный угол и устроился на дастархане.

— Да не грусти! Нельзя же из-под палки

— С такой-то рожей строить новый мир, — пропел пограничник две последние строчки и отложил гитару.

— Ассалам алейкум, Шамси, — произнес он, — давненько не имел таких возможностей лицезреть твою деревянную физиономию.

— И тебе не кашлять, Яша-джан, — ответил таджик. — Ты прав, мы становимся тяжелы на подъем. И нас всё меньше. Сколько осталось? Двое? Если не считать албасты.

— Таки пока трое. Дитя Кавказских гор всё еще бегает с пращой до горных баранов. Но таки тоже ленится доехать до старых друзей за рюмочку чая, — Любецкий посерьезнел. — Костя погиб. В январе.

— Знаю, — медленно кивнул Абазаров.

— Да, ты же приезжал на похороны… — из речи говорившего исчез одесский выговор. — Вот так. Историю изменили всю и совсем. Ничего общего с тем, о чем они рассказывали. Света вообще не родилась. Даже родители не встретились. А Костя Ухватов женился на той же медсестре, родил тех же детей, внуков и правнуков, и даже погиб точно так же, как рассказывал Грым. В тот же день и час…

— Что мы знаем о природе времени, уважаемый? Даже ученые только разводят руками. Но Костя умер, как жил, солдатом.

— Помянем.

Чайханщик, повинуясь то ли едва заметному жесту, то ли собственному чутью, неуловимым движением поставил на дастархан графин с прозрачной жидкостью. Яков расплескал ее по пиалам.

— За Костю!

Выпили не чокаясь. И тут же повторили. За остальных. Сережу Алдонина, погибшего под Варшавой в сорок третьем и капитана Свиридова, поймавшего пулю в Берлине девятого января сорок четвертого, в день Победы. За полковника Догунина, закрывшего собой товарища Сталина в сорок восьмом, во время Маленковского бунта. За генерала Стеценко, члена Политбюро ЦК, умершего от инфаркта на рабочем месте. За боевых друзей, которые не дожили.

Посидели. Молча, вспоминая всех вместе и каждого отдельно.

— Ни разу не шнапс, — сказал Яков.

— И не говори, уважаемый, — поддержал Шамси.

— К слову за шнапс! — старик неожиданно исчез. На дастархане сидел Яшка Любецкий, боец партизанского отряда «Снежные Люди», — ты таки будешь смеяться, великий затворник, но тебе придется сходить до Москвы еще по одному разу!

— Только не говори, Яша-джан, что ты собрался в гости к Аллаху. Ездить на похороны — не самое большое удовольствие!

— Разве кто-то говорил за похороны? — удивился Любецкий. — Аллах имеет такого времени подождать. Таки мы скоро будем иметь до Москвы немного свадеб!

— Да? Кто женится? И причем здесь шнапс?

— Моя правнучка решила делать себе семью! И не надо иметь таких круглых глаз, если вспомнить темперамент ее прабабушки, то в этом нет ничего удивительного! Только ради Долорес стоило устанавливать Советскую власть в Бразилии. Она и сейчас даст любой молодухе немного форы.

— Не сомневаюсь, домулло, не сомневаюсь, — Шамси неумело спрятал улыбку в жиденькой бородке, — особенно, если вспомнить, как лихо эта мулаточка окрутила одного свободолюбивого одессита…

— Но-но! — возмутился Любецкий. — Таки это совсем еще неизвестно, кто кого и как окрутил! В любом случае наши дети — чистокровные одесситы, а не какие-нибудь националы!