— Алексей Львович, у тебя есть деньги?

— Есть, Иосиф Виссарионович, тысячи полторы с собой.

— Нет, я вообще, в глобальном смысле….

— Тогда нет, — Акифьев тяжело вздохнул и подёргал себя за бороду, что у него означало высшую степень печали. — Да и откуда? Сам знаешь, все епархии на голом окладе сидят, да ещё облигации церковного займа на половину зарплаты покупают.

— Какого ещё займа?

— А на что я тебе уже четвёртый истребительный полк сформировал? Или прикажешь ордена в ломбарде закладывать? Слушай, а может нам войну кому объявить?

— Война — дорогое удовольствие. Да и грех.

— Уж я побольше твоего в грехах разбираюсь, — парировал Патриарх. — Мы же не захватническую, так, братскую помощь кому оказать…. За контрибуцию.

— И кого ты имеешь ввиду?

— Я? Никого. А вот самолёты по твою душу с чехословацких аэродромов взлетали.

— Да, но направляли-то их из туманного Альбиона.

— Знаю, — опять вздохнул Алексей Львович, — но нам с ними пока не тягаться. А вот представь…, поднять бы пару полков, да по Лондону… Красота! А то непорядок, Румынию можно бомбить, а Англию нельзя.

— Какую ещё Румынию? — не понял Сталин.

— Разве не слышал про недавний инцидент? Румыны хотели на Галицийский Каганат напасть. Ах да, ты же занят был, не стали такими пустяками отвлекать.

— И что там произошло?

— Небольшой конфликт…, но сейчас на литовско-турецкой границе тишина.

— Разве у товарища Деникина есть с Турцией граница?

— Как номинально Каганат является его вассалом.

В дверь осторожно постучали, и появившийся Поскрёбышев, в обязательном сопровождении длинноногих девиц, доложил о прибытии глав дружественных государств. Таковыми, главами, а не державами, были Соломон Борухович Сагалевич, Антон Иванович Деникин, и Хокон Седьмой, которому нумерация заменяла фамилию и отчество. Представителя Японии, как ещё не заслужившей доверия, решено было не приглашать. Тем более отсутствие в японском языке буквы "Л" могло привести к конфузу при поименовании большинства из присутствующих.

Один президент, один Великий Князь, один король и один вождь (в европейском смысле этого слова), собрались сегодня чтобы обсудить завтрашнюю церемонию коронации и согласовать свои речи, которые будут произнесены экспромтом. Фонограммы же протокольных выступлений подготовили заранее. Мероприятие планировалось серьёзное, и пускать его на самотёк никто не собирался.

Пока секретари накрывали стол, а Патриарх увёл в уголок норвежского короля, обсудить с ним, как с единственным монархом, нюансы торжественного вручения меча Даниила Галицкого, товарищ Сталин взял в оборот Деникина и Сагалевича. Антон Иванович выразил полное недоумение, знать мол не знаю, вместе были, а Соломон Борухович округлил глаза:

— Надо же, какие негодяи!

— Кто?

— Да каган, племянник мой. Он утверждал, что направил туда войска исключительно для обеспечения сохранности пожертвований, собранных трудолюбивым и очень умным румынским народом для выражения признательности Советскому Союзу.

— За что признательность?

— А за всё!

Иосиф Виссарионович пристально посмотрел на президента Балтийской Конфедерации:

— Врёте же….

— Таки да! Но исключительно в благородных целях.

— Каких?

— У моего племянника появляется выход к Чёрному морю, а у вас, товарищ, сто миллионов фунтов и репутация миротворца, сдерживающего кровожадные порывы своих союзников.

— Сомнительная репутация….

— Да что Вы говорите? Да за сто пятьдесят миллионов я готов прослыть кем угодно, даже антисемитом.

— Соломон Борухович, но зачем Вам кусок Болгарии?

— А им зачем, Иосиф Виссарионович? Они там все молодые и здоровые, пью ракию и сливовицу, зачем им море? Или они такие же старые, как бедный Соломон, уговоривший румын пожертвовать триста миллионов?

— И Плоешти?

— Я таки разве это не сказал?

Прохладное лето 34-го. Дрогичин.

Нарком обороны окинул критическим взглядом принарядившегося председателя колхоза имени Столыпина:

— Нет, Александр Фёдорович, так не пойдёт.

— А что не так? — спросил Беляков, поворачиваясь перед большим, в рост человека зеркалом. — Бабочка не в тон носкам?

— Ну…, как тебе сказать? — Каменев неопределённо покрутил рукой. — Может они и в тон, только этого не видно. И вообще, зачем сапоги надел?

— А ты?

— У меня к парадному мундиру положены. А к смокингу лучше лаковые штиблеты подойдут, — посоветовал Сергей Сергеевич.

Больше он ничего не успел сказать, потому что стремительно открылась дверь, и в комнату влетел запыхавшийся Булгаков:

— Вы долго ещё? Будьте на месте через двадцать минут. Роли заучили?

— Ох, грехи мои тяжкие, — ответил Александр Фёдорович, стягивая с себя сапоги с узким голенищем, за которые отдал четыре сотни честно заработанных рублей. — А без меня никак?

— Никак, — отрезал нарком культуры. — Вы, товарищ Беляков, вместе с Иосифом Виссарионовичем будете представлять на коронации весь русский народ.

— Ну почему я? Пусть Каганович представляет.

— Нельзя, он пойдёт в составе дружной семьи братских народов. И не спорьте, сценарий утверждён окончательно и обжалованию не подлежит. Ну что, вперёд?

День выдался на славу, солнечный но не жаркий, как и всё лето. По случаю торжеств в городе был объявлен выходной, и заранее ликующие толпы народа стекались на площадь перед Сретенским собором по трём главным, и единственным, улицам Дрогичина — Пинской, Хомской, и ещё одной, названия которой председатель не помнил. Лепота…, празднично одетые местные женщины в коротеньких, почти на две пяди выше щиколотки, платьях; маскирующиеся под крестьян слушатели Военной Академии, все до единого в шляпах-канотье местного производства…. Дети с воздушными шарами в руках. Знамёна с Великокняжеским гербом — белым всадником на красном поле, на щите которого серп и молот. Радостные блики в прицелах снайперов на крышах домов…

Всего этого Беляков не увидел, не до того было. Он мученически терпел тяготы и лишения церковной службы, ожидая окончания торжественного богослужения, когда можно будет выйти на свежий воздух, где и произойдёт сам момент возложения короны на Деникина. А пока эта самая корона покоилась на каравае ржаного хлеба, символизирующего чего-то там, и всю тяжесть приходилось держать на вытянутых руках уже часа полтора.

Александр Фёдорович покосился на Сталина — ещё один представитель русского народа стоял не напрягаясь, элегантно опершись на громадный меч, по легенде, опубликованной во всех советских газетах, принадлежавший когда-то самому Даниилу Галицкому. Кто это такой, в смысле — Даниил, председатель колхоза до сих пор не знал, но глядя на Галицийского кагана, неумело но усердно пытающегося перекреститься в такт молитве, догадывался о его происхождении. Естественно — рабоче-крестьянском.

А держать тяжёлый хлеб становилось всё тяжелее и тяжелее. Да ещё запах свежей корочки…

— Товарищ Беляков, прекратите есть казённое имущество, — не разжимая зубов, дабы не нарушить торжественности момента громким голосом, потребовал Иосиф Виссарионович. — В одиночку прекратите.

— Да я только чуть-чуть, снизу. Видно не будет.

— Всё равно перестаньте. Или отдайте каравай товарищу Трошину.

Из-за спины поименованного товарища, только час назад приехавшего с территории бывшей Румынии, но успевшего надеть новые погоны, высунулся вездесущий Булгаков: