— Справедливо, — сказал я. — Но если честно, ты хочешь сказать, что Лициний Поллион влез во все эти хлопоты и расходы только потому, что ему нравилось, как Луций... то есть Нерон Цезарь пел?

— Такова сила искусства, да.

Скажите пожалуйста! Некоторые люди тупы, как коровье говно. Потратить столько денег и времени ради Луция Домиция, хотя за малую долю он мог прокатиться на рынок рабов или даже сплавать на Делос и купить себе высококлассный оркестр — флейтистов, арфистов и цитристов и всех остальных, плюс шикарного певца, которые бы играли и пели песни Луция Домиция не хуже, а скорее в тысячу раз лучше его самого. Все это лишний раз показывает, до чего могу докатиться люди, когда речь заходит об искусстве, музыке и прочей чепухе.

Ну ладно.

— Какое облегчение, — сказал я. — Трудно поверить, но если это все, зачем мы ему понадобились, прекрасно. Просто отлично. То есть мы же не гордые. Скажи Лицинию Поллиону, если он захочет нанять Луцию Домиция, есть шансы, что тот согласится работать за стол, постель и карманные деньги. Мы с Луцием Домицием не гордые.

Она странно на меня посмотрела.

— Это я уже поняла, — сказала он. — Знаешь ли, это ведь забавно: бывший император Рима на полевых работах. Мне это нравится.

Я нахмурился.

— Это было получше выступления шутов, уверяю тебя, — сказал я. — Смотреть, как он размахивает мотыгой. Он, конечно, сильный мужик, но координации никакой, а потом он ничего не умеет. То есть из него вышел никудышный полевой работник, так же как раньше никудышный император Рима. Но вставь в его клешни арфу, и он сможет зарабатывать не меньше драхмы в день. Если хочешь знать мое мнение, люди рождаются для определенной работы. Я родился, чтобы жульничать и воровать, этим я и занимаюсь. Нерон Цезарь прирожденный лабух — не самый лучший, не самый худший, но опять-таки, когда у тебя отваливаются подметки, ты не ищешь лучшего сапожника в империи, сгодится любой, кто знает свое дело, — я покачал головой. — Похоже, твой Поллион родился, чтобы быть всадником, и я думаю, не имеет значения, как он им стал. И как ни посмотри, покойный и оплакиваемый Веспасиан родился, чтобы быть императором. Если бы только люди могли узнать, кем им предназначено стать, прежде чем они начинают действовать, мир был бы куда более счастливым местом.

Она посмотрела на меня.

— Кое в чем ты ошибаешься, — сказала он. — Думаю, ты рожден, чтобы стать философом. Ноги у тебя не ахти, так что в короткой шерстяной тунике ты не будешь выглядеть впечатляюще, но в остальном ты идеально подходишь для этой работы.

Она надо мной смеялась, но я к этому привык.

— А что касается тебя, — сказал я, разворачивая свои силы, как хитроумный военачальник, атакующий со слабой позиции. — Ты определенно рождена, чтобы стать конфиденткой богатого всадника. Ты в этом куда как хороша.

Она залилась ярким румянцем.

— Не знаю, что ты там подумал, но дело в том, что у Лициния Поллиона совсем другие вкусы. Если не веришь, обойди дом и пересчитай розовощеких пятнадцатилетних пажей. Я на свою жизнь честно зарабатываю.

На самом деле я ничего такого не имел в виду, но определенно наступил на больную мозоль. Тем не менее, это на некоторое время сбило с нее спесь.

— Так или иначе, — сказал я, усиливая натиск тяжелой пехоты. — Каковы дальнейшие планы?

Она нахмурилась.

— Не знаю точно. Честно говоря, я не думаю, что Лициний Поллион так далеко заглядывал. Он же жил ради момента, когда он сможет усадить Нерона Цезаря рядом с собой и рассказать ему, как прекрасна его музыка. На какой-то стадии он, наверное, наберется храбрости, чтобы попросить спеть песенку-другую. Что потом, я не знаю В принципе, у меня есть подозрение, что Поллион планировал после этого умереть, поскольку из этой точки путь один — вниз.

— Ох, — сказал я. — Я только надеюсь, что он сможет растянуть этот момент на некоторое время — скажем, лет на двадцать. Не сказать, чтобы у кого-нибудь из нас были срочные дела.

— Думаю, это можно устроить, — сказала она. — Или, если ты не хочешь провести остаток дней в этом доме, я могу замолвить за тебя словечко. Он слишком робок, чтобы предложить — боится невольно нанести оскорбление, но если я скажу ему, что Нерон Цезарь более всего на свете желает получить четыреста тысяч сестерциев и корабль до Трапезунда, то он, без сомнения, будет только рад услужить.

Я чуть не подавился кроликом под фруктовым соусом.

— Четыреста тысяч?!

— Ладно, шестьсот, — сказала она. — Говори о Поллионе, что хочешь, но он не крохобор, и всегда все делает как следует. — Она улыбнулась мне, и что-то было в ее лице такое, что напомнило мне о собачьем оскале. — Думаю, можно с уверенностью утверждать, что все ваши проблемы очень скоро закончатся. Разве это не прекрасно?

Шестьсот тысяч сестерциев, думал я — да так ту Луцию!

И всем моим проблемам конец; не спать больше в канавах, не есть сыра с зеленой шерстью и не прятаться от солдат в навозных кучах. И все потому, что поганцу, обиравшему старушек, нравится, как Луций Домиций играет на арфе. Обалдеть.

— Так ты не возражаешь? — хрипло сказал я. — В смысле, переговорить с Лицинием Поллионом. Я думаю, это потрясающе хорошая идея.

— Спасибо, — сказала она. — Я поговорю с ним, как только он закончит болтать с твоим другом. А пока что ешь, еды еще полно, а если она вдруг кончится, мы всегда можем послать Александра и Юлиана Болиона на кухню, — она вздохнула. — Очень жаль, что они так полезны в роли грубой силы, — сказала она. — Потому что они действительно прекрасные повара. Но бить морды у них получается еще лучше, так что согласно твоей теории именно этим они и должны заниматься полный рабочий день. Или она достаточно гибка, чтобы допустить, что человек может быть хорош в двух вещах одновременно?

Вышло так, что на это у меня был готов ответ, но произнести его я не успел, потому что дверь вылетела, а помещение наполнилось людьми.

Я узнал Сицилийца и парочку его костоломов, которых встречал на постоялом дворе. Остальные были из того же теста, как говорят у нас в Аттике, а кроме того, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, зачем они здесь, поскольку в руках они держали мечи.

Я, может быть, и не самый лучший представитель человечества. Я не храбр, не хитроумен, не красив и не одарен никакими полезными талантами. Но что у меня есть, так это небольшая коллекция инстинктов, которые берут на себя управление всякий раз, когда начинают рушится говенные башни, а это больше, чем может похвастаться большинство. К тому моменту, когда абордажная команда втянулась внутрь, я стал невидим. Я соскользнул с кушетки, приземлился на колени, боком прополз через зал и заныкался за портьерой. Еще одна моя способность — это внимание к деталям, поскольку я не забыл прикрыть ею носки башмаков (в отличие от Клавдия Цезаря, который в очень похожих обстоятельствах оставил их торчать наружу — и тут же попался; его вытащили из-за шторы и немедленно сделали императором; пусть это послужит вам уроком). В общем, я спрятался, а поскольку мне хватило ума не высовываться, чтобы посмотреть, что происходит, детали остались мне неизвестны. Я слышал крики, которые продолжались не слишком долго, визг, немного этих специфических звуков, которые ни с чем не спутаешь — когда очень острый метал рассекает плоть и сталкивается с костью. Возможно, они там лихорадочно делили седло барашка, но вряд ли. В любом случае, все закончилось довольно быстро. Примерно столько, сколько нужно, чтобы съесть яблоко. Затем кто-то заговорил.

— Где второй? — сказал он, а затем я услышал ответ Бландинии:

— Что, ты о греке?

— С рожей, как у крысы, — произнес первый голос, — да. Куда он делся?

— Ох, вы его упустили, — сказала она без особого волнения. — Он рванул в дверь, как хорек. Может, успеете его поймать, если поторопитесь.

— Твою мать, — сказал тот, и тут же: — Ладно, давайте за ним. Мы за остальными.

Топот, потом тишина. После того, как довольно долго ничего не происходило, я глубоко вдохнул и просунул нос в щелочку между шторами.