— О, я такая же, — сказала она. — Просто в точности. Латинских писателей тоже люблю — я могу читать на латыни, меня мать научила. Я просто обожаю Плавта, хотя не кажется ли тебе, что Теренций глубже проник в природу человека?

— Чертовски точно, — сказал я. — Мало чего он не знает о человеческой природе, — тут мне пришло в голову, что я вроде как память потерял. — Знаешь, у меня ощущение, что я изрядно хаживал в театр, потому что все это звучит знакомо. Может, память возвращается?

Ее глаза сияли.

— О, прекрасно, — сказала она. — Разве это не замечательно. Думаешь, это потому, что мы заговорили о драме? Было бы замечательно, если б это тебе помогло, правда?

— Чудесно, — сказал я. — Давай продолжим. А какие другие пьесы тебе нравятся?

— Помимо комедий, ты имеешь в виду? — она нахмурилась. — Честно говоря, я не очень люблю трагедии, они такие печальные и мрачные. А тебе нравятся трагедии?

— Да не очень, — ответил я. — Я всегда думал, что в мире достаточно несчастий и без того , чтобы их придумывать.

— О, как это верно, — сказала она. — Думаю, потому я и люблю комедии — они такие веселые и радостные, и всегда заканчиваются хорошо. Не как в настоящей жизни, — добавила она со вздохом. — А поэзия? Ты любишь поэзию? Я люблю.

— Очень, — ответил я, и если уж на то пошло, говорил чистую правду. Во всяком случае, некоторую. Дядька наш, помню, читал стихи про Леду и лебедя, мы прямо в лежку лежали. Похабный он был мужик, мой дядя.— Какие поэты тебе нравятся?

— О, Феокрит, и Анакреон, и Алкей, Сапфо, конечно, и Феогнид, хотя некоторые его поэмы для меня слишком сложные, я не очень умная, я знаю...

— Я бы не сказал, — заметил я. — Я думаю, всякий, кому нравятся Менандр и Феокрит, должны быть очень умными, разве нет?

Она зарделась до самого кончика носа.

— О, я не знаю, — сказала она. — Я уверена, что не понимаю всех переплетений. Ты должен послушать, как говорят о поэзии мои братья. Они подмечают все тонкости, которые просто пролетают мимо меня. Мне самой больше нравятся красивые, радостные моменты.

— То же самое, — сказал я. — В конце концов, она дана нам на радость, поэзия. Это же не экзамен. Если ты разберешься во всех трудных кусках, лаврового венка или медали все равно не дадут.

Она рассмеялась.

— Ох, ты такие смешные вещи говоришь, — сказала он. — Почти как комедию смотреть. Ты, наверное, очень умный, если додумался до такого.

— Что есть, то есть, — ответил я с достоинством и быстро добавил, потому что вроде как не должен был этого помнить, — наверное. Просто говорю то, что приходит мне в голову.

Как видите, дела продвигались просто замечательно, поэтому очень жаль, что Луций Домиций выбрал именно этот момент, чтобы вломиться в комнату; с ним вместе вошли брат Аминта и другой чувак, которого я еще не видел. Впрочем, нетрудно было догадаться, кто он такой. Один взгляд на гигантскую штуковину, торчащую у него на лице, наподобие великого мола в гавани Остии — и становилось понятно, что это второй брат, Скамандрий. На тот случай, если я слепой или придурковатый, Аминта его представил. Я вспомнил о манерах и вежливо поблагодарил за спасение жизни. В ответ он смущенно улыбнулся. Неразговорчивый тип, подумал я.

— Я просто хотел, чтобы тебя осмотрел Скамандрий, — сказал Аминта. — У него гораздо больше опыта в подобных случаях.

Значит, Скамандрий осмотрел меня и задал в точности те же вопросы, что и Аминта до него (у него был тихий спокойный голос, один из тех, что через некоторое время вгоняют в тоску), а закончив, кивнул пару раз и что-то прошептал Аминте, который в ответ тоже кивнул и сказал: как я и думал. Затем он повернулся ко мне и спросил:

— Итак, мы что-нибудь вспомнили?

Прежде чем я успел что-нибудь сказать, вмешалась девица:

— О да, мы очень интересно поговорили — о театре, о поэзии, обо всем.

Я не знаю, как у вас принято, но если сестра сообщает вам, что она трепалась о поэзии с чуваком, которого вы только что притащили прямо с улицы, время слегка нахмуриться и слегка напрячься. Во всяком случае, в наших местах так. Но видимо, в Египте — не так, или во всяком случае — в Мемфисе, потому что оба просияли и сказали: чудесно, чудесно (в случае Скамандрия я только предполагаю, потому что не расслышал), и я начал думать, что мне бы, наверное, понравилось в Египте.

— Но, — продолжал Аминта, — очень важно, чтобы пациент побольше отдыхал, поэтому я думаю, что мы должны оставить его одного на час или около того. Идем, Миррина.

И все они убрались.

Мне было жаль, что она уходит, когда у нас все так хорошо складывается, но башка у меня все еще трещала, так что я закрыл глаза и только начал отплывать (мне пригрезилась Миррина, которая... а, неважно), когда дверь распахнулась и ввалился Луций Домиций. Он немного подождал, будто прислушиваясь, а затем тихо прикрыл дверь.

— Слушай, — прошептал он.

— Ммм?

Он посмотрел на меня.

— У меня мало времени, — сказал он. — От них труднее избавиться, чем от камешка в башмаке. Ты вправду потерял память или это очередная афера?

Когда я был маленький, на краю нашей деревни в Аттике жил старикан, и, помню, один раз я с ним разговорился, во время сбора оливок. Он сказал мне: сынок, с тобой не случится ничего плохого в жизни, если ты всегда будешь поступать правильно и говорить только правду. Вскоре после этого он умер — то ли от какой-то ужасной болезни, то ли его зарезали воры, забыл — но этот совет я запомнил на всю жизнь. Самое важное слово, конечно — «всегда». Без «всегда» он не работает. Если ты идешь по жизни, обманывая и не говоря ни слова правды, и вдруг решаешь попробовать остановиться — ты в говне.

Поэтому да, я действительно хотел сказать Луцию Домицию правду, поскольку это было бы правильно, но для правды было слишком поздно: я опоздал на тридцать с лишним лет. Кроме того, если б я сообщил ему, что симулировал потерю памяти, чтобы подбить клинья к девушке, в то время как нас преследует маньяк, способный выследить человека в любом месте империи и вручить ему деньги, пока тот спит, он бы охренел. И был бы совершенно прав, ибо если бы все было наоборот и я обнаружил, что он мне врет, я бы ему все легкие столовой ложкой вычерпал.

Поэтому я применил свой особый бессмысленный взгляд.

— О чем ты, блин, говоришь? — сказал я.

— О боже, — он закатил глаза (то еще зрелище). — Ну ладно, — сказал он. — То, что я сейчас скажу, может показаться немного странным. Ты готов?

— Зависит от того, что ты сейчас скажешь, — сказал я.

— Прекрасно, — он набрал побольше воздуха. — В общем, так. Ты помнишь, я говорил, что тебя зовут Эвтидем, ты живешь в Коринфе и мы с тобой продаем сушеную рыбу.

Я кивнул.

— Верно, — сказал я. — На самом деле, мне кажется, что я и сам начинаю что-то припоминать.

— Сомневаюсь, — сказал он. — Потому что все это ложь. Ни капли правды в этом нет.

Я приподнял бровь.

— Серьезно?

— Серьезно. И меня зовут не Писистрат, я не двоюродный брат твоей жены.

Ну, никто мне этого и не говорил, так что ничего страшного.

— Так почему ты сказал мне, что...

— Я врал.

— Ох.

Я не хотел облегчать ему задачу. Не знаю почему, но я все еще трепетал после беседы с Мирриной, а он торчал тут с отчаянно серьезным выражением на лице. Нет мне прощения. Я вел себя как ублюдок. Наверное, это от незнания, кем был мой отец.

— Правда такова, — продолжал Луций Домиций, — мы с тобой пара воров на доверии. Мы обманываем людей и так зарабатываем на жизнь. Аминту с братом мы обмануть не пытаемся, впрочем, потому что они в самом деле спасли твою жизнь.

— Понятно, — сказал я. — Так почему мы им врем?

—А. Ну, это неприятный момент. На нас кто-то охотится.

— В смысле, разыскивает нас? Обманутые нами люди?

— Возможно, — сказал Луций Домиций. — Самое пугающее, что мы не знаем, кто это. Но они следуют за нами от самой Сицилии — последний пункт нашего маршрута — они отыскали нас здесь, и оставили нам немного денег, пока мы спали.