Я медленно выдохнул.

— Я притворюсь, что ничего не слышал, — сказал я. — Я притворюсь, что даже если ты это и сказал, то имел в виду нечто совсем иное, что ты просто так перепуган, что сам не знаешь, что болтаешь. Лады?

— Как тебе угодно. Я по-прежнему считаю, что это ужасно — провести последние часы жизни запертым в одной камере с тобой. Стоит мне подумать, как все могло сложиться... — он осекся и вздохнул. — На самом деле, — сказал он, — открою тебе секрет. На самом деле я ненавидел свое императорское положение.

— Чепуха, — сказал я.

— Нет, честное слово. Это была поганая жизнь и я ненавидел ее.

— Конечно, — сказал я. — Все эти пьянки-гулянки и прочее. Ты этим занимался только по обязанности.

Он рассмеялся.

— Веришь или нет, а это не так далеко от истины. Вроде как все это действительно было моей обязанностью. Весь день я проводил в суде, слушая апелляции, или на встречах с советниками... советниками, смех один, да они прямо говорили мне, что я должен делать. То есть в тех случаях, когда они вообще сообщали мне о своих намерениях. О, они были вежливы, сплошь «Могу ли я предложить, Цезарь» и «Возможно, тебе следует обдумать следующее, Цезарь», но стоило мне только заикнуться о своих желаниях или предложить свой способ решения какой-нибудь проблемы, оказывалось, что меня никто не слышал. А еще постоянные склоки и ссоры везде, где оказывалась замешена мать. Сдается мне, она питалась мелодрамой, как пчелы — медом. А потом, вечером, являлись все мои так называемые друзья, которым я бы и соплю не доверил бы, до того это была отвратная компания, и я должен был идти с ними, напиваться пьяным и бить морду людям на улице.

Думаю, я только потому этим делом занимался, что оно казалось полной противоположностью дневным занятиям — да только это не так. Это была обратная сторона той же монеты, еще одно, чего от меня ждали. В конце концов я подумал — а чего я на самом деле хочу? — и понял, что хочу я сочинять стихи и музыку и исполнять их. Можешь в это поверить? Я хотел того, что может позволить себе сын любой шлюхи, но не я. Подумавши же еще, я понял... это Каллист помог мне. Он сказал: если ты хочешь что-то сделать — сделай это, без разницы, что про тебя будут думать. И я так поступил, но тут явился Гальба, а я неожиданно оказался в подвале.

— Сердце кровью обливается.

Он не слушал.

— Я скажу еще об одной вещи, которая почти разбила мне сердце, — продолжал он. — Всякий раз, когда я что-нибудь исполнял или пел, результат был один и тот же, даже если я играл, как слон, и пел, как ворона — все присутствующие аплодировали, восхищались и вели себя так, будто я сам Аполлон, но единственной причиной, по которой они аплодировали, был страх за свою жизнь и опасение оказаться в каменоломнях, как Сульпиций Аспер. И знаешь, что? Это было просто нечестно, потому что... ну, я не Гомер, не Пиндар, не Анакреонт и даже не Вергилий или этот самодовольный маленький поганец Овидий, голос у меня неплохой, но ничего особенного — я всегда это знал, даже в молодости, когда все им восхищались. Но некоторые мои вещи были хороши, и это я тоже знаю. Раз или два, совершенно случайно, мне удавалось сделать как надо, но сейчас никто не исполняет этих вещей, конечно, и все считают, что они никчемны — и это просто нечестно. Как я и сказал, если бы моей матерью была лагерная шлюха и я вырос в Субуре, велика вероятность, что мог бы сейчас войти в винную лавку в любом городе и представиться, и кто-нибудь обязательно повернулся бы и сказал: эй, не тот ли, который написал ту штучку, ну, ту, которая та-тампти-тампти-там — и купил бы мне выпить. Знаешь, это все, чего я когда-либо хотел, и единственное, чего никогда не получу.

— Печаль-то какая. Обосраться, до чего трагично. Неловко признаться, но я всегда мечтал спать в нормальной кровати, ходить в винную лавку и иметь достаточно денег на кувшин вина и тарелку закуски и не оглядываться то и дело через плечо на тот случай, если появятся стражники. И я сроду этого не имел. С другой стороны, я никогда не учился играть на флейте, так что чего я там понимаю?

Он посмотрел на меня и покачал головой.

— Ты не понимаешь, — сказал он.

— Да уж конечно, не понимаю, — ответил я. — Нет, кое-что у меня было. У меня была собственная мотыга, и в любой момент, стоило мне захотеть, я мог залезть на гору и весь день разбивать ею здоровенные комья грязи. Еще мозоли — я мог заполучить мозоли любого сорта, какие заблагорассудится, и никто никогда не говорил: это не честно, почему это Гален делает всю тяжелую работу, почему не я? Проклятье. Да у меня даже был брат. Не так долго, как мне бы хотелось, но все лучше, чем ничего.

Тут он опять на меня посмотрел, и я пожалел, что сказал это. Однако, как я уже говорил, я был в настроении хорошо подраться. Я хотел, чтобы он разозлился. Но он не принял игру, а только улегся обратно на пол и уставился в потолок. Я вздохнул.

— Все нормально. Извини, я не это имел в виду. И да, в некотором смысле я тебя понимаю, потому что у тебя было все, а теперь ничего, а у меня никогда ничего и не было, так о чем мне убиваться? Должно быть, тяжело тебе пришлось.

Он покачал головой.

— Это как раз неважно. О, ты не поверишь, но это правда. За последние десять лет случались дни, когда я просыпался утром и не мог вспомнить, каково это — жить в Золотом Дворце и ни разу не надевать одну и ту же обувь дважды. Это казалось таким, блин, смешным — все эти деньги и усилия, я никогда их не замечал в общем-то. Просто удивительно, как мало я об этом сожалел. Так что да, я знаю, что если бы я был собой, а не кем-то другим — каким-нибудь персонажем в афере или вообще никем, когда мы в бегах и держим голову пониже — если бы я был собой и зарабатывал игрой и пением, пуская шляпу по кругу или стоя на телеге у постоялого двора, то был бы так счастлив, что не желал ничего иного. Но вместо этого... — он пожал плечами. — Слишком поздно теперь, — сказал он и вдруг ухмыльнулся. — Знаешь, как я будто бы сказал? Мои знаменитые последние слова, которые я произнес, прежде чем зарезаться? «Какой артист умирает!». Вообще-то неплохо сказано; стыдно даже, что моих талантов и на такое не хватило. Вот я сижу тут и готовлюсь умереть, а это даже не мои слова, чьи-то еще, это цитата. Вот это и есть ужасная правда. Я даже не так хорош, как на меня клевещут.

— Но и не так плох, — сказал я мягко. — Уж я-то знаю. Ты немножечко идиот, Луций Домиций, и порой совершаешь совершенно дурацкие поступки, а иногда ведешь себя, как старая баба, но в целом ты нормальный мужик. Просто подумал, тебе будет приятно это знать, — закончил я неловко.

Он заржал.

— Чудесно, — сказал он. — Не способен собственную жопу двумя руками нашарить, но в целом нормальный мужик. Прекрасная эпитафия. Ты даже не представляешь, как мне приятно это слышать.

Он определенно вознамерился быть несчастным, с чем я его и оставил, вернувшись к расхаживанию. На сей раз толку от этого оказалось не больше, чем в прошлый. Кроме того, я страшно хотел есть, поскольку с самого постоялого двора у нас ни крошку во рту не было.

— Это нехорошо, — сказал я. — Мы, конечно, скоро умрем. Но это не значит, что нас не надо кормить.

— О, они нас накормят, не волнуйся. Вопрос только — чем?

Тут открылась дверь и низенький, квадратный сержант, совершенно лишенный шеи, объявил, что пора нам предстать перед магистратом. Пустяки, подумал я. И тут у меня возникла идея. Не самая лучшая из моих идей, но все лучше, чем вообще никакой.

— Веди, раз так, — сказал я сержанту.

Он ухмыльнулся. Он видел, что у меня что-то на уме. Я видел, как у него в голове закрутились шестеренки.

— Да нет, — сказал он. — Только после вас.

Поэтому я пропустил вперед Луция Домиция и вышел сам, а когда сержант двинулся следом, пяткой пнул дверь так сильно, как только мог. Какое-то мгновение мне казалось, что пинок получился недостаточно сильный и не в то время, однако поворачиваясь, услышал прекрасный в своей мелодичности хруст, как от большого яблока, упавшего на землю. Все было отлично — я попал этому козлу прямо по носу, и от удара он полетел на спину.