Разумеется, я слегка преувеличивал, поскольку вокруг, насколько было видно, не наблюдалось ни малейших признаков солдат, но это не значило, что они не возникнут в любую минуту, а кроме того, это звучало лучше, чем, скажем «прогуливаться, спасая наши жизни». Впрочем, без разницы. Я в любом случае зря колыхал воздух, потому что он вообще меня не слушал. Он был слишком занят, плюхаясь в жалости к себе, ублюдок. Глаза покраснели и распухли, а по щеке катилась большущая слеза. С моей точки зрения, это был уже перебор. Я хочу сказать, мелодийка была приятная, голос у старушки оказался хорош, но это никак не причина выплакивать глаза.
— Эй, — сказал я. — Луций Домиций, соберись. Сейчас не время и не место.
Он повернул голову и посмотрел на меня. Ну и видок у него был.
— Полагаю, ты прав, — сказал он. — Я извиняюсь. Очень непрофессионально с моей стороны, вроде как ржать над собственными шутками.
Ну, я мог бы достойно на это ответить, но не стал. Было не до ссор. Это бы только задержало нас, а мне уже осточертело торчать на открытом месте.
— Не переживай на этот счет, — сказал я, схватил его за рукав и поспешил вперед.
Но к полудню, когда мы сели отдохнуть под ореховым деревом и немного перекусить тем, чем уж там нас снабдили добрые хозяева (сыром, ясное дело), он оставался все таким же задумчивым.
— Чертовски странно, — сказал он, — услышать эту песню в сицилийской глуши. Я изумлен, что она добралась так далеко, — он ухмыльнулся.
— Должно быть, кому-то она понравилась, — предположил я. — Это весьма возможно. Запоминающаяся мелодия. Приятные слова. Стоит одному удовлетворенному слушателю начать ходить по деревне, мурлыкая ее себе под нос, и вот уже все его односельчане ее знают. Была такая песня, помню, в наших местах, когда я был ребенком, что-то про бродячего точильщика и фермерскую дочь...
Он почему-то кинул на меня ядовитый взгляд.
— Ладно, так или иначе, — сказал он. — Довольно об этом. Давай-ка выкинем ее из головы.
Лучше бы ему этого не говорить, потому что весь остаток дня я напевал эту прилипчивую мелодию. Просто не мог от нее избавиться. Я все еще мурлыкал ее под нос тем вечером, когда мы приземлились за столом на грязном постоялом дворе из двух комнат.
— Не мог бы ты заткнуться? — прошипел Луций Домиций. — Люди пялятся.
Я как раз собирался возразить, что уж кому говорить, когда к собственному изумлению услышал ту же мелодию, доносящуюся с другого конца комнаты. Ничего страшного в этом не было, конечно. Мы решили посмотреть, кто ее поет.
Оказалось, что это вонючий старый возчик, который лежал в углу неопрятной грудой и прихлебывал из небольшой ванны горгонью кровь, которую местный управляющий имел наглость выдавать за красное вино. Если мы рассчитывали на разумный ответ, не было никакого смысла обращаться к нему, но рядом с ним на скамье сидел другой мужик, вероятно, его приятель — чуть помоложе, не настолько траченный молью и с виду относительно трезвый.
— Эта песня, которую поет твой друг... — начал я.
Он посмотрел на меня и нахмурился.
— Да, знаю. Извиняюсь за него, — он наклонился над столом, потряс своего дружка за руку и заорал, — МЕНИПП, ТУПОЙ СТАРЫЙ ПЕРДУН, ЗАТКНИСЬ, — так громко, что все головы повернулись в нашу сторону.
— Да все нормально, — вежливо сказал я. — Не хотели вам мешать. Просто эта песня... она откуда-то мне знакома, только не могу вспомнить, где ее слышал.
Он бросил на меня косой взгляд и заржал.
— Ясное дело, вы двое не из наших мест, — сказал он, — или вы бы знали эту песню. Эта песня у нас знаменитая.
Луций Домиций не произнес ни слова, но расцвел так, что шея у него покраснела.
— Серьезно? — сказал я. — Народная?
Он ухмыльнулся.
— Можно и так сказать. Хорошая история, кстати. — Это был намек, так что я присел рядом и махнул кабатчику подать еще вина. Пока его несли, человек стал рассказывать. — Эта песню сочинил сам император Нерон. Жирный, уродливый, кровожадный убийца, — добавил он с чувством. — Поэтому я подумал, что вы удивлены, услышав ее из уст уважаемого человека. Но в наших местах она стала известна благодаря каменоломням.
— Каменоломням, — повторил я. — Тут что ли каменоломни поблизости?
Он кивнул.
— Точно так. Дико ужасное место, как ни посмотри, хотя сам я там не был. В общем, это одно из тех мест, куда злобное говно Нерон отправлял людей умирать. Он загнал сюда сотни, если не тысячи, и до года дотягивал, может, только каждый двадцатый, ну, так рассказывают. Все богатые и могущественные римские вельможи, которые как-то его обидели, а еще те, денег которых он захотел и посадил по дутым делам. Он всегда так делал.
— Помню, — сказал я со вздохом. — Никто не был в безопасности.
— Да уж, блин, точно. В общем, — продолжал он, подливая вино и разбрызгивая его, — одна из штук, которые проделывал этот гад Нерон, была такая: он закатывал гулянки для всех высокородных римлян, а когда они оказывались в его дворце в Риме, он приказывал запереть двери и заставлял их сидеть часами и часами и слушать, как он играет на арфе и поет. Это было чистое убийство, как ни посмотри, потому что он играл, как свинячий навоз, а голос у него был как у кота в масляном прессе.
И вот была как раз такая гулянка, а в переднем ряду сидел старый толстый римский сенатор. Не помню, как его звали, да и насрать. Этот сенатор сидел так уже три часа или больше, после знатного ужина с морем вина, а музыка все играла и играла, и в конце концов он не смог больше держаться, голова его свалилась на грудь и он захрапел. Ну, сраный Нерон это заметил и взбесился от злости: что?! оскорбление его творчества?! что за говно?! и позвал стражников и отправил жирного старого беднягу на пять лет в каменоломни.
— Какой ужас, — сказал я. — Продолжай .
— Ну, что, — сказал возчик. — Проходит пара лет, и как-то раз Нерон, сидя на своем золотом троне и с кем-то болтая, спрашивает, а что случилось со старым таким-то и таким-то, не видел его с морковкина заговения. Ясное дело, все эдак задергались, потом кто-то говорит, разве ты не помнишь, Цезарь, ты спихнул его в яму за то, что он заснул во время твоего чудесного выступления.
Тут старик Нерон, который уже успел в тот день пропустить стаканчик и маленько расслабился, говорит — нельзя такое допускать, отправьте гонца, пусть его немедленно освободят. Ускакал гонец, возвращается с сенатором, который едва жив, и уже совсем не такой мясистый, как бывало; и до сих пор на нем висит клочьями пурпурный сенаторский плащ, всем его дико жалко, ну и происходит сопливая сцена, во время которой Нерон прощает его и все прямо глаза выплакивают и все хорошо. Но Нерон говорит, у меня есть идея, давайте закатим пьянку, наш старый как его там откинулся, надо это отпраздновать, а все думают — вот дерьмо, потому что знают, чем это кончится, но говорят — какая свежая идея, Цезарь, давайте. Приносят бухло, и как только все рассаживаются, Нерон встает и начинает выступление. Ну, он закончил одну песню и добрался до середины следующей, когда старый сенатор встает и медленно идет из комнаты. Нерон в страшной ярости. Он поворачивается и говорит сенатору — куда, так тебе перетак, ты собрался? А сенатор вздыхает так тяжело-тяжело и говорит — назад в каменоломни, Цезарь, а ты куда думал?
Я не оглядывался и не говорил ни слова. Пришлось откусить большущий кусок языка, но я справился. Возчик тем временем продолжал.
— Так оно и вышло, как он сказал; и каждый день из следующих трех лет, до тех пор пока Нерон не получил, наконец, свое и какой-то козел не перерезал его подлую глотку, —после этого, конечно, всех несчастных каторжников выпустили из каменоломен и отправили по домам — этот старый сенатор пел ту самую песню, под которую он уходил из зала, пел ее снова и снова, пока все в каменоломнях и ближайших деревнях не выучили ее наизусть. Вот так, — закончил он, пожав плечами. — Думаю, местные жители — единственные люди на земле, кто знает эту говенную музыку. Наверное, можно назвать это неувядающей славой, если ты не возражаешь.
