Но это кстати. После моей встречи с кормчим Титиром я завел обыкновение передвигаться по дороге жизни с крайней осторожностью. С моей точки зрения все, что произошло со мной до встречи с плавающим гробом, было одной гигантской кучей мусора, и ничего хорошего для себя с той стороны ждать не следовало. Вот он я, Фермер Гален из Филы, обладающий всем, чего только может пожелать разумный человек — пока он проводит все свое время за плугом или с лопатой в руках. У меня есть крыша над головой, еда, одежда и сухой матрас. Всякий, кто возжелает большего, подобен тому, кто пытается выудить пирожное из крокодиловой пасти — вероятная добыча никогда не окупит усилий.

Или, иными словами — раз Луций Домиций не пожелал со мной общаться, то и я не стану его искать. Да пошел он в жопу, думал я; у него теперь новый друг, жизнью он, кажется, вполне доволен, а мне и нахрен не сдался. Нет, а чего хорошего я видел от него в жизни? Мы с сирийцами были вполне способны справится со всей работой по ферме с небольшой помощью наемных работников в страду, заплатить которым я легко мог себе позволить. Он был бы просто досадной помехой и не был нужен в нашем путешествии, как говорят в военном флоте. У него всегда был дар привлекать неприятности, как магнит притягивает железные опилки. И вот доказательство: с тех пор как мы расстались, когда утонул корабль, все у меня шло как по маслу, или по крайней мере ничто не шло наперекосяк. И наоборот, пока мы были вместе: десять лет забот, тревог, опасности и неудач — безо всякого вознаграждения. Со временем я начал ловить себя на том, что начинаю верить в историю, рассказанную по возвращении — будто на самом деле провел двадцать четыре года в армии. А что, в сущности, так ведь оно и было. В конце концов, я делал все, чем обычно занимаются в армии — спал в нечеловеческих условиях, жрал несъедобную дрянь, носил мокрую рванину, постоянно подвергался попыткам убить меня или захватить в плен.

Единственное, в чем мой опыт отличался от армейского — это убийство других людей, но если б я служил поваром или погонщиком мулов, мне бы и не пришлось этим заниматься. И к слову сказать, десять лет из двадцати четырех я служил личным телохранителем императора, так что моя маленькая невинная ложь была не так уж далека от истины. В общем, думал я, спорить со мной некому, и никого это не касается, кроме меня.

Так прошла большая часть года, посеянное мной зерно взошло ячменными колосьями, посаженные мной побеги превратились в лозу, мои бобы пережили сухой сезон, оливы избежали вредителей, плодового червя и гнили; и моя дорогая мама была все еще жива — что ж, земледелие учит терпению. Обратной стороной всего это, понятное дело, является то, что и сами вы пускаете корни. Каждое утро вы просыпаетесь, точно зная, где вечером уляжетесь спать и что будете есть. Иными словами, вы теряете тонус. Затем, когда небесная лепеха приземляется у вас на пути, вы оказываетесь не готовы. Вот же зараза.

Не знаю, чего ради я ради ужинал в тот вечер дома, вместо того чтобы перекусить в сарае, где мне и место. Кажется, Бландиния страдала желудком и не вылазила из постели, и мама принялась орать мне через двор принести угля, а когда я принес его, сказала, что ей так одиноко, и что один вечер в обществе своей старой матушки уж наверное меня не убьет. Вот так и вышло, что я неловко сидел на стуле, она развалилась на кушетке и мы играли в коттаб. (Не знаю, знакома ли вам эта игра. Это когда нужно выплескивать опивки из своей чаши в определенную цель — в горшок с уксусом, в собак, на левый сосок флейтистки. Мама любила играть в коттаб, как можно догадаться). Время шло, и мама все больше и больше косела; поначалу ее точность возросла, затем кучность упала, а затем у ее чаши отвалилась ручка, чаша упала на пол и разбилась, так что мне пришлось лезть в сундук и доставать новую. Вот так примерно мы проводили вечер. Безумное удовольствие.

— Ты знаешь, — пробормотала она — я пытался не слушать, но это было все равно как лежать в предрассветные часы в дождливую ночь и стараться не замечать звук капель, сочащихся через щели в кровле. — Ты знаешь, а ведь мне так приятно провести вечер спокойно, наедине с моим малышом. Очень приятно. Бог знает, почему это случается раз в год. Ты вообразил, что ненавидишь меня, а это не так — ты ведь и вправду хороший мальчик, просто чуть-чуть сраный эгоист, вот и все. Предпочитаешь спать в сарае с парой вонючих псов, чем здесь, со своей плотью и кровью. Это отвратительно, вот что я тебе скажу; но все равно, в целом ты хороший мальчик и я тебя прощаю.

Вот здорово, спасибо! — подумал я.

— Не так уж все и плохо, — хватило дурости мне ответить. — Ну то есть, у тебя есть общество Бландинии.

— Этой вонючей маленькой шлюхи? — мама плюнула и опрокинула кувшинчик с маслом. Она плевалась с большей убойной силой, чем персидский лук, когда хотела. — Один Бог знает, почему я пустила ее в дом, эту грязную суку. О, я вижу, как она ухмыляется, когда думает, что я на нее не смотрю, как будто говорит — я все про тебя знаю, старая перечница, ты в свое время была не лучше меня. Я хочу сказать, — всхлипнула она, — это каким же сыном надо быть, чтобы позволить грязной шлюхе так смотреть на твою собственную мать?

Я пожал плечами. Было поздно, и я с гораздо большим удовольствием посидел бы в хлеву со свиньями.

— Да что она может такого знать вообще? — сказал я.

— О, она знает, — вздохнула мама. — Потому что я ей рассказала. Бог знает почему. Просто как-то тема всплыла в разговоре, вот я все и рассказала. И теперь она вся такая становится надменная, когда думает, что я не вижу. Что ж, у нее нет никаких на то причин, потому что это, сука, правда. Я имею в виду, что между нами ничего общего. Она всего лишь полугрошовая шлюха из борделя, — она чуть выпрямила спину. — Не сравнить со мной. Я была личной любовницей римского военачальника. Это, знаешь ли, разница. Разница. Но замечает ли она? Да еще как замечает.

Я совершенно не желал все это слушать.

— Продолжай, — сказал я.

— Ох, да это и все, — сказала она. — Нечего больше рассказывать. Ну вот, смотри, амфора пуста. Ты собираешься рассиживать тут или все-таки сделаешь что-нибудь полезное хоть раз в жизни?

Я принес новую амфору и сломал печать.

— Ты, конечно, права, — сказал я как можно небрежнее. — Она пытается вообразить, будто похожа на тебя хоть капельку? Невероятная наглость, если хочешь знать мое мнение.

— Это так, — она ударила по столу кулаком. — Когда я связалась с Гнеем Домицием, мне было всего пятнадцать, я никогда не была с мужчиной, никогда не покидала дом и все говорили, что я хороша, как картинка. А уж он-то как был хорош — в этой своей броне, верхом на огромном черном коне. И так добр, так благороден, не то что эти запердыши, которые нынче выдают себя за аристократов. Нет, у него был характер...

— Мама, — попытался я перебить ее, но она не слушала.

— У него был характер, — продолжала она. — Он мог быть гнусным ублюдком, когда на него находило настроение, но таковы уж благородные — им не надо гнуться и лизать дерьмо, как заурядным людям. Никогда не платил долгов, если мог; был один случай, мы тогда были в Риме — тот жирный старый всадник подкатил к нему на рыночной площади и стал ныть насчет денег, как какой-нибудь сраный грек. Так вот он схватил его за шарф одной рукой, а другой рукой — большим пальцем — выдавил толстяку глаз, будто горошину из стручка. О, это был прекрасный мужчина, как могучий лев. Я любила его, Гален, Богом клянусь. Я любила этого мужчину как никого до него и после него.

— Как ты сказала его звали? — спросил я. — Гней кто?

Она меня не слышала.

— Как я была горда в тот день, — продолжала она, — когда родился наш сын. Это произошло сразу после того, как его жена родила маленького Луция. Он подхватил нашего сына на руки и понес через двор. Я спросила — куда ты идешь? Он сказал — собираюсь представить нашего мальчика брату. Вот так вот. Мой маленький Каллист и его собственный полноправный сын; ему было все равно, они для него были одинаковы, его сыновья. Он любил меня, видишь ли, как я любила его. И вина целиком моя.