— Это здесь? — спросила она.

— Да, — сказал я.

— О, — сказала она.

Смикрон, один из моих сирийцев, как раз вышел из конюшни.

— Привет, — сказал он. — Хорошо съездил?

А я ответил:

— Неплохо, — и бросил ему поводья.

Он посмотрел на Бландинию, но ничего не сказал. Не думаю, что она его вообще заметила.

Под дверью пробивался свет, а значит, либо мать была еще в сознании, либо свалилась, не погасив светильников. К счастью, оказалось, что верно последнее, потому что я был не в настроении представлять их друг другу после долгой прогулки по горам. Когда мы вошли, она лежала на полу в красной луже. Бландиния завизжала и попыталась выпрыгнуть из кожи. К счастью, этого оказалось недостаточно, чтобы разбудить маму.

— Боже мой, — бормотала Бландиния, — о, Боже мой, она убита.

Я устало покачал головой.

— Это не кровь, а бухло, — сказал я. — Все с ней в порядке. Она либо встанет посреди ночи и дотащится до кровати, либо проспит тут до утра. В самом худшем случае шею отлежит, но пока что ей от этого никакого вреда не было.

Было забавно наблюдать за лицом Бландинии, на котором удивлением мешалось с — да— отвращением.

— Ты имеешь в виду, с ней такое часто бывает? — прошептала она.

Я кивнул.

— Практически каждый день, — сказал я. — Это не говоря о том, что она всегда блюет на пол. Иногда она вырубается в кресле или на кушетке. Иногда умудряется добраться до кровати. Один раз я пошел кормить свинью на рассвете и нате вам — лежит лицом в навоз и храпит, как свиноматка, — я зевнул. — Поскольку мы только приехали, — сказал я, — не стоит тебе начинать сегодня работать, так что не утруждайся. В углу есть лишний матрас, вон там, можешь спать на нем. Спокойной ночи.

Честно говоря, проснувшись на следующее утро, я не был уверен, что она еще здесь. Помятуя о выражении ее лица накануне вечером, я бы ничуть не удивился, обнаружив, что она сделала ноги, пока я спал, наплевав на ужасные кары, предписанные беглым рабам законом. Но когда я открыл дверь внутренний комнаты и выглянул, то был изумлен видом главного зала — охренеть, как там было чисто и прибрано. Мать все еще спала на полу и пространство вокруг нее осталось нетронутым, как маленький островок бардака в море гигиены и порядка. Бландиния, опустившись на колени рядом с ведром воды, отскребала неподатливую отметину с каменной плиты. Поразительно, подумал я; все равно как увидеть волка, штопающего носок.

Да ты обзавелся сокровищем, сказал я себе.

— Доброе утро, — сказал я. — Хорошо спала?

Она повернула голову и оскалилась, как разозленная лисица.

— Прислужница при даме — так ты говорил?— прорычала она. — Приятная простая работа — приглядывать за милой старушкой, от которой не дождешься никаких хлопот, а через годик она умрет и освободит меня по завещанию. Да я еще до рассвета начала отскребать пятилетнюю блевотину с мебели.

Я улыбнулся.

— Ты проделала гигантскую работу, — сказал я ободряюще. — Но только пропустила вон тот участок.

Она не швырнула в меня скребком только потому, полагаю, что предпочитала рукопашную схватку, как римская армия.

— Я должна была догадаться, — сказала она.

— Чего еще было ожидать от такого мстительного ублюдка, как ты. И вся эта хрень насчет "давай позабудем о прошлом, начнем с чистого листа"... — Тут слова оставили ее, что, пожалуй, было к лучшему. Я протиснулся мимо нее и снял шляпу с крюка.

— После того, как ты закончишь с этим, — сказал я, — как насчет соорудить нам какой-нибудь завтрак?

Я вышел, прежде чем она закончила отвечать. Некоторые из слов, которые она употребила, я вообще впервые слышал, но общий смысл, кажется, уловил.

Весь день мы с сирийцами занимались террасированием. Они испытывали любопытство по поводу прибавления в хозяйстве, но были слишком вежливы, чтобы выразить его открыто. Я сказал, что завел матери служанку, будучи в городе по делам, и больше тему не развивал. В полдень я сказал, что подумываю сходить домой и что-нибудь съесть, поскольку не позавтракал. Сирийцы переглянулись, но ничего не сказали.

Ну, естественно, я все утро умирал от любопытства, удалось ли маме с Бландинией поладить между собой. Открывая дверь, я ожидал увидеть разгромленную мебель, битую посуду, может быть, лужи крови. Ничуть не бывало. Они сидели за столом — мама в своем кресле, Бландиния на маленькой табуретке, о существовании которой я даже не подозревал — на котором стоял кувшин и две чащи. Помимо этого, в комнате царили порядок и чистота, мамины волосы были расчесаны, а сама она надела чистую одежду. Она была зла, как крыса, конечно, но не сильнее обычного; и она улыбалась. Я даже не подозревал, что она знает, как это делается.

— А потом, — говорила Бландиния, — я перевернула его и засунул ему в ухо веточку петрушки — и тут появилась стража.

Мама расхохоталась, пустив носом вино. Никто из них, кажется, не обратив внимания на мое появление.

— Привет, — сказал я.

Мама бросила на меня взгляд, поняла, кто пришел, и сморщилась.

— Чего тебе надо? — спросила она.

— Ничего, — ответил я. — Просто стало любопытно, есть ли чего поесть.

Мама мрачно уставилась на меня, будто я попросил кварту ее крови.

— Есть хлеб и сыр, — сказала она, — а если хочешь оливок, лучше бы принес новый горшок.

Я вскинул голову.

— Я не привередлив, спасибо, — сказал я. — Так вы, значит, познакомились?

Они обе решили, что вопрос не стоит ответа. Мама молча наполнила две чаши неразбавленным и сказала:

— И что же было дальше? Вернула ли ты ему в конце концов одежду?

Я взял немного сыра и засохшую горбушку и пошел обедать в амбар.

В следующие несколько месяцев у работы у нас было невпроворот. Мне повезло, что я выбрал таких хороших работников, как Смикрон и Птолемей. Они пахали и не жаловались, даже когда мы начинали и заканчивали работать в темноте и возвращались домой в свете луны. Можете называть меня трусом, если хотите, но через два месяца пребывания у нас Бландинии я перебрался спать в сарайчик и вообще держался подальше от дома. Что ж, я возвращался домой так поздно и выходил на работу так рано, что в этом, в общем-то, и смысла особого не было, места в сарайчике хватало на всех, а Смикрон и Птолемей каждое утро соображали добрый завтрак из жареных колбасок с овсянкой, который были рады разделить со мной. Как ни странно, я чувствовал себя вполне уютно, как будто жить в доме, подобно благородному, было не для меня. Хотите верьте, хотите нет, но я действительно наслаждался работой в поле — даже рытьем канав и разбиванием комьев. Работа приобретает совсем другой смысл, когда ты копаешься в собственной грязи, и первый раз в жизни занимаясь чем-то честным и конструктивным, я ощущал, насколько эта работа спокойнее мошенничества и воровства, а если посчитать, сколько часов я провел, прячась на сеновалах, под рыночными прилавками и удирая по переулкам, то и занимала гораздо меньше времени.

Добавьте к этому сухое место для ночлега и съедобную пищу, и я буду счастлив, как целый горшок сверчков. Я сожалел только о том, что рядом нет Луция Домиция и не с кем разделить удовольствие; но только он все равно бы беспрерывно ныл об иссушающей жаре, о том, что у него пузыри на ладонях и всем таком прочем.

(Раз или два я подумал — это ведь гораздо лучший конец, чем во всех этих книгах. Гораздо лучше, чем натягивать тугой лукой и расстреливать благородных владык Итаки, как бродячих собак. Гораздо разумнее — если уж вы решительно настроены вернуться домой, — жить спокойно, делать честную работу, растить зерно, виноград и бобы и не париться, кто кем правит, кто прав, а кто не прав. Это как если бы Луций Домиций вернулся домой после десяти лет странствий среди дикарей и морских чудовищ и нашел себе место учителя игры на арфе, а иногда пел бы по вечерам на пьянках. Но проблема с Итакой в том, что когда вы до нее добираетесь, то выясняется, что она переехала, все на ней называется по-другому и населена она незнакомцами, которые не желают иметь с вами никаких дел.