Приехав в город, на мойку, не обольщайтесь, что там сделают все, если вы им заплатите, ничего не сделают. Хотя бы потому, что таких моек «снизу, да добросовестно, да из шланга хорошей струей горячей воды» у нас в России нет. Делайте все сами. А еще лучше, хороший совет: ездите по разбитым дорогам, ездите по грунтовкам, по пыли, но старайтесь избегать грязи — она убивает наши автомобили больше, чем что бы то ни было.

Это был типично французский тип мужчины-мальчика: худощавый, с жесткими, чуть вьющимися, темными волосами с проседью, тонкими чертами лица, и я частенько даже ревновал его к Маше: приглядывался, прислушивался к их лицам и интонациям, нет ли в них того, чего мне следует опасаться?

И немудрено: на моих глазах он, Витька, увел у нашего общего знакомого девочку — классную деваху с карими глазами, ногами газели, а главное при всем при этом — с интеллектом в лице и в мозгах. Увел, не постеснявшись, как же мне не быть в опасении?

Нет, ничего такого я, как ни старался, заметить не смог. Витька мою жену обожал, судя по всему, платонически — не считайте меня за дурака. Частенько он заезжал к нам на Тверскую, в две крохотные смежные комнатенки, которые мы там снимали, сидел, пил чай, мог рвануть рюмочку чего-нибудь вкусного (но не водки), сопел в свойственной ему манере, а потом уезжал. А нам с Машкой как-то оставалось после него — хорошо!

Он никогда не был в тягость, каким бы неожиданным ни был его визит. Наоборот — мы с Машей радостно охали при виде его во входных дверях, метали все, что было, на стол и охотно усаживались за него сами — слушать Витьку и говорить с ним.

Сознаюсь, что кроме его потрясающей ауры, нас подогревало еще и то, что Витька никогда не заявлялся пустым — всегда с подарками. Мы знали, что он человек не бедный: тогда он работал заместителем начальника отдела сбыта Автомобильного завода имени Ленинского комсомола, того завода, который делал «Москвичи». Естественно, что ходоки со всего Союза обивали пороги его кабинета, естественно, что у Витьки водились деньги. Я помню, мы даже приезжали к нему на квартиру в подмосковную Щербинку с ночевкой для того, чтобы по редчайшему в те времена видику, который у него, естественно, был, посмотреть еще более редчайшую и вообще запрещенную в те времена порнуху.

Витьку другом я не считал. Точнее говоря, я об этом вообще не думал: встречаемся и встречаемся, тянет нас друг к другу и тянет. Его образ жизни, его доходы, его автомобиль казались мне тогда недосягаемыми: ездил Витька на «старом» — это тепер на старом! — «Москвиче-2140» цвета «металлик» — «Снежная королева». Двигатель у него был какой-то специальный, чумовой, форсированный, заводился в любой мороз, обивка салона — велюровая, что приравнивалось по тем временам к дессидентству, вместо ручек стеклоподъемников — кнопки электропуска, а под сиденьем — мы это знали — у него всегда лежал пистолет.

О пистолете позже, а сейчас о том, что позволяет мне назвать его сегодня моим лучшим другом — о его человечности и доброте. Я ощущал их всегда. Однажды вечером Витька заявился, когда Маша уже родила. Только-только из роддома. Он поставил на стол затертую и какую-то замызганную бутылку сумасшедшего французского коньяка и сказал:

— Пусть первый алкоголь, который впитает с твоим молоком твой сын, будет самым лучшим в мире. И пусть в его длинной и красивой жизни не будет напитков хуже.

Кормящая Маша, естественно, не пила. Но тогда — выпила. Две крошечные рюмки. Витькиного сумасшедшего коньяка.

Затертой и замызганной эта бутылка была потому, что Витька возил ее в багажнике своего автомобиля года полтора, не находя достойного повода для того, чтобы тот божественный напиток откупорить. Надо ли говорить, что такое был тот коньяк на нашем столе, когда в те времена мы по талонам брали обыкновенную «Московскую»?

Я тогда уже работал в «Комсомолке», и Витька читал мои статьи регулярно.

Очень редко он звонил и говорил какие-то слова о них. Но зато он был единственным, кто хоть иногда звонил, я его любил и за это. Но, к сожалению, своей любви тогда не осознавал.

Первый наш сын — Мишка родился 9-го октября, в день рождения моей мамы и Маши. Никто, естественно, ничего не подгадывал — за нас всех распорядился Господь.

В тот день, в тот час я играл с товарищами в футбол в Лужниках — хорошо было! Прохладно, азартно, по-моему, мы выигрывали, и мне было очень хорошо в день рождения двух самых близких мне людей — мамы и любимой. Мы ведь тогда не были расписаны, жили, что называется, в гражданском браке.

Отыграв и отпотев со сладкой истомой во всех без исключения членах, я сел в машину и рванул в роддом, к жене: понятно, что отвезя ее рожать, я посещал ее каждый день.

Каково же было мое удивление, когда из окна высунулись ее подружки и сообщили мне, что «муж уже приезжал и привез ей огромный букет роз. Его по местным правилам нельзя было передать через приемную, и потому мы спустили веревку и подняли его в окно».

Да, когда я сегодня смотрю на своего старшего сына (вообще-то — среднего, потому что в первом браке у меня тоже сын — Костя), то всегда вспоминаю Витьку — он был первым.

Мало того, недели через две после рождения Миши, он приехал к нам, привез классную ГДРовскую коляску на мягком ходу и заявил торжественно: «Я обещаю, что отныне все колеса вашего сына — мои проблемы». Не скрою, мне очень понравилось это заявление.

В третий раз Витька меня потряс тем, что когда я вернулся из какой-то редакционной командировки, Маша, живущая с сыном на даче, рассказала мне, что за эту неделю пару раз появился Витька на своем «серебристом чудовище». Он зашел в калитку, выгрузил из багажника какие-то продукты, принес два ведра воды, спросил о проблемах и уехал.

Два ведра воды! Те, кто знал Витьку, понимали, что эти два ведра для него — подвиг. Тут самая пора настала рассказать о том, что мой друг Витька был болен. Неизлечимо. Он был просто обречен. Диагноз — рассеянный склероз. Знал ли он сам об этом, я не знаю. Я тогда не знал. Нести что-то весом более пяти килограммов для него было невозможно. А тут — два ведра!.. Самое потрясающее, что я его об этом не просил, я просто сказал, что уезжаю в командировку. Это он уже сам вычислил, что Маша остается с детьми одна, на даче, и, может быть, ей потребуется помощь: у вас есть такие друзья?

Дальше — больше: мне предстояла командировка в самый бандитский регион Союза — в киевское предместье Боярку, по письму в редакцию об убийстве. Когда Витька узнал об этом, заявил безапелляционно: «Я поеду с тобой. У меня машина и пистолет».

Почему-то я не мог сказать тогда Маше, что в Боярку мы едем вдвоем. А, вспомнил — Витька взял с собой девочку, и мне казалось, что ее присутствие кладет тень и на меня. Я взял билет на поезд Москва — Киев, показал его Маше, она проводила меня на вокзал, к поезду, а потом я, когда она исчезла, из поезда этого вышел, нашел на стоянке «серебристое чудовище» Виктора, сел в него, и мы втроем рванули на колесах в Киев.

С тех пор прошло много лет, и никто и ничто не сможет заставить меня забыть те поздние морозные боярские вечера, когда я, один как перст, стоял на остановке автобуса, а кодла молодых ребят, по домам которых я только что прошел, расследуя убийство их товарища, пульсировала и клокотала буквально в двадцати метрах от меня, выслеживая, сопровождая от дома к дому, но не рискуя зацепить как следует — побить, убить, все-таки — корреспондент, все-таки — из Москвы, из «Комсомольской правды».

Они пока думали, а я стоял один на остановке, мерз, было что-то около минус двадцати, они потихоньку приближались, смелели при виде одинокой фигуры под фонарем...

И вдруг издалека слышался, нарастая, рев форсированного мотора, полыхали по горизонтам галогенные фары, и в начале улицы появлялось «серебристое чудовище» моего друга Витьки, а я знал, что под его сиденьем всегда лежит пистолет! Как же я торжествовал тогда!!