Действие девятое: она становится... мной.

Сейчас она ездит каждый день, и я уже не стою у окна. Нет и вечерних историй с квадратными глазами о наглых «мерсах», о «мудаках», которые подрезают: она хорошо ездит. Но ездить с ней мне по-прежнему невозможно. Причем ситуация поменялась «на сто восемьдесят» — мне невозможно ездить с ней, когда... я за рулем. Она стала хорошо ездить и потому стала... мной.

Во-первых, она контролирует каждое мое движение: если я поворачиваю, она судорожно смотрит в зеркало. Если я перестраиваюсь, она за секунду до моего маневра его контролирует и косится в сторону перестроения, как норовистая лошадь. Если я торможу, она распирается в машине: «Ты чего так резко едешь?» Моя жена начисто забыв мою школу, достает меня каждую поездку: «Не гони..., почему ты дергаешь?.. Ты какой-то странный сегодня». Она стала... мной.

Вряд ли можно сказать, что после дня рождения Марины Дюжевой, на который мы так счастливо успели, я «положил на нее глаз», — все шло, как шло. Снимались эпизоды нашего фильма, мы с Витькой-каскадером продолжали так кутить по дорогим кабакам, что мне пришлось, истратив свою немаленькую зарплату, продать с машины и приемник, и даже запаску.

«Класть на нее глаз» было не безнадежно — бессмысленно. Ее сияющие, наивные, детские глаза принадлежали к другому миру, при ней самые жуткие матерщинники-киношники даже ни разу матом не ругнулись. Она была для всех, как солнышко — без пятен и пола. Улетала самолетом на какие-то другие фильмы, прилетала, съемки продолжались.

Поскольку мой сосед по номеру Витька не переставал «окучивать» иностранок, то частенько мне приходилось искать ночлег. И частенько я забегал к Маше, которая одна (поскольку прима) жила в двухместном:

— Маш, можно у тебя кости бросить? А то наш Витек опять даму приволок.

Она никогда не отказывала. Если у нее в этот вечер не было почти студенческих компаний с гитарой и сухим вином в трехлитровой банке, то мы вдвоем весь вечер сосредоточенно писали письма — я своей жене, в жизнь с которой уже почти не верил, а она... я до сих пор не знаю, кому она тогда писала. Иногда мы разговаривали.

Потом гасили свет, желали друг другу спокойной ночи и засыпали. И я, клянусь, ни разу не подумал, что вот рядом, протяни руку, лежит молодая, красивая, мало того, знаменитая девчонка...

Доходило даже до идиотизмов — однажды Дюжева заходит к нам, а я ее выгоняю:

— Ой, Маш, уходи, не вовремя ты. Сейчас Витька «пшешек» приведет!

В другой раз, поздно ночью, Витька берет с нашего стола початую бутылку шампанского и буднично так объявляет:

— Я п-пошел к Машке в гости.

— Удачи! — напутствую я его по-мужски солидарно, но что-то внутри меня в ту секунду екает. Или мне сегодня так кажется? Утром я вижу Витьку в постели и не без волнения (или снова сегодня так кажется?) спрашиваю:

— Ну и как?

Витька-каскадер машет своей обезьяньей ладонью с широко отставленным, длинным большим пальцем и отвечает:

— Пэ-пэ-поговорили.

Утром на съемке Дюжева меня серьезно спрашивает:

— Слушай, у Витьки какая-то беда? Он пришел ко мне ночью, с шампанским, спрашивает через дверь: «Маш, у тебя кипятильник есть?» Я сказала, что есть, и впустила его. Он посидел часок и ушел, но был такой странный. У него что-то случилось?

Ну как такую можно хотеть?

Но однажды, спустя пять дней после ее дня рождения, вечером мне опять оказалось негде спать. И я опять завалился к Дюжевой. У нее та же самая, почти студенческая компания с гитарой в руках Витьки-звукооператора и с двумя трехлитровыми банками сухого, самого дешевого вина.

Из последних сил терплю я эту песенную романтику, а они никак не расходятся. Мне бы поспать пару часиков, потому что в три ночи в аэропорту Симферополя Голубев поручил мне встретить какого-то артиста.

Вина не пью. Песен не пою. Пережидаю единение душ, как курьерский поезд на переезде. Дюжева, конечно, в центре внимания — для неё поют, спорят, говорят умные мысли. Ко мне отношение — и я это ясно чувствую — осуждающее: они сюда на съемки приезжают деньги зарабатывать, а я — тратить. Они сидят по номерам с кипятильниками, пьют раз в неделю сухое противное вино, а я просаживаю жуткие суммы в ресторанах, таскаюсь с Витькой по бабам, устраиваю пьяные дебоши, подрался даже с богом съемочной группы, ее директором Голубевым, на глазах у всех из-за какой-то харьковской продавщицы овощного магазина, затянувшей свое роскошное тело в кожаный комбинезон. Все это знают, и меня уже давно в приличные компании не приглашают.

А вот Дюжева относится ко мне не то что без малейшего налета презрения или высокомерия, как некоторые знаменитые, — даже ни капельки не свысока, хоть она тут познаменитее многих. Неслучайно же вся молодежь у нее постоянно собирается, как сегодня; пора бы им, кстати, уже и бай-бай, первый час ночи.

Когда все наконец расходятся, спать уже не имеет смысла, потому что через сорок минут отчаливать в Симферополь за артистом, пропади он пропадом.

Дюжева что-то читает, высоко лежа на подушке, водит глазами по строчкам с живым интересом, и спать ей, судя по всему, не хочется. У меня же глаза слипаются. Я так устал, будто это я, а не они орал весь вечер песни под гитару и пил сухое вино. Но делать нечего, беру какой-то журнал и силюсь в нем чего-то разобрать. Так проходит минут двадцать, и я не выдерживаю — ладно, поеду не спеша, как раз к трем поспею...

— Маш, поеду, пора. Ничего, что я тебя закрою, а как вернусь, открою и тихонечко лягу? Ключ-то у нас один на двоих. Ты любовника не ждешь?

— Нет, — серьезно почему-то качает она головой, отрывая глаза от книги.

Я подхожу к ней, наклоняюсь, чтобы поцеловать в щеку:

— Ну, тогда спокойной тебе ночи.

Вы замечали, может быть, что все киношники, даже те, которые друг друга ненавидят, бурно целуются при встрече и расставании?

За три месяца богемной жизни эта зараза прилипает и ко мне — я целую ее в щеку.

Но вдруг под моими губами оказываются ее губы...

Мне было тогда тридцать два года. Ей — двадцать пять. Я был женат. Она — разведена. Когда наш ялтинский роман еще не начинался, я удивился совпадению — она родилась в день рождения моей мамы. Когда мы уже сходили друг от друга с ума, выяснилось, что наши отцы родились в один день. Дальше — больше: свадьбы наших родителей, оказывается, состоялись с разницей в один день!

Наш первый сын Мишка родился через два года. Точно в день рождения Маши и моей мамы. Сейчас Мишка выше меня, учится в институте.

Наш второй сын Гришка родился через шесть лет. Точно в мой день рождения...

Уже много-много лет всякий раз, когда я просыпаюсь раньше моей жены, а в комнате нашей светло, я подолгу смотрю на ее лицо с одной и той же мыслью: «Господи, как же она хороша!»

«Ну, а причем здесь автомобиль? — спросит читатель. — Эта глава не „почти“, а совершенно никакого отношения к нему не имеет».

А вот и имеет. Много лет спустя я спросил жену, что было самым первым импульсом к тому, чтобы ей, актрисе, заметить инженера в рваных польских джинсах с окладом в сто тридцать пять рублей? С чего все началось?

Она ответила:

— Помнишь, ты учил меня ездить?

— Когда дал по шее за сцепление?

— Нет, это на меня как раз не произвело впечатления. Я чуть не врезала тебе в ответ по физиономии и просто перестала бросать педаль. А вот раньше, когда ты сидел за рулем!.. Ты так красиво ведешь машину, так уверенно, у тебя такие большие и ободранные руки... И я подумала тогда: наверное, этот человек так же уверенно может вести по жизни и женщину.

Несколько ливневых дождей в городе, и вот она, новая проблема: что делать, когда вода по пороги, а то и выше, когда машина превращается в катер или в беспомощное корыто?