Эпизод третий:

— Знаешь, баб надо учить. Варганю я однажды на кухне ужин. А моя к ящику прилипла — навсегда. А я ее хочу. По-черному. Но вижу, что сегодня это бесполезно: «Морфей, Морфеюшка, ты мой самый желанный мужчина», — скажет мне она, когда ящик погаснет, и я буду чувствовать себя идиотом. Ладно, думаю, сейчас ситуацию сломаю. Беру маску пластиковую телесного цвета, обливную, по лицу сделанную. Эти маски для того, чтобы фейс не поранить, когда им двойные рамы прошибаешь. Надеваю ее на рожу и ору над плитой, как две сотни ишаков:

— А-а-а!! Об-ва-рил-ся!!!

Она влетает на кухню, видит мою мертвую нечеловеческую рожу и — ох! — опять вырубон, еле-еле успел ее поймать. П-п-переломил ситуацию.

Эпизод четвертый:

— Ит-тальяночка у меня была, Юрик, чумовая. Мы с ней сознание в постели теряли — оба. А тут вывожу я ее однажды из гостиницы «Россия», поздно-поздно уже, зима. Остановился шнурок завязать, а какой-то чурек в ондатре мимоходом у нее изо рта сигарету выхватил и что-то ей вякнул по-хамски, как проститутке. Ну, я за шкирман его взял, а рядом телефонная будка стояла, так я этим чуреком все ее три стекла и высадил. Он все понял и извинился, насколько мог. Но не успели мы за угол зайти, менты скрутили меня, суд, три года дали — чурек секретарем каким-то оказался...

Отсидел-то я два за примерное поведение и еще за то, что всю зековскую столовку мозаикой выложил — Володька Ленин там рукой на волю показывал.

Выложить-то выложил, но в ночь перед свободой я в ту столовку опять через окошко проник и Володьку зубилкой счистил. До цемента.

...На заднем сиденье моего «Москвича», следующего рейсом Москва — Ялта, сидит Витька Дурицын, звукооператор нашей картины. Он худой, смуглый, интеллигентный, похож на мушкетера, классно играет на гитаре, пишет стихи и музыку.

Итак, мы едем в Ялту. Собственно, мы оттуда и приехали, два дня назад, из Ялты в Москву за запчастями для директорской машины, которую я размолотил. (Но об этом позже, в главе «Когда каскадеры плачут».) Приехал на завод, рассказал бывшим коллегам по рулю о своем каскадерском горе — за один день нашли они все необходимое, денег не взяли с меня, хотя могли бы те же запчасти толкнуть кому угодно, да еще и с работой по установке. В общем, в глазах у меня щипало, когда я руки им жал, по плечам хлопал — братство испытателей ни с чем не сравнимо.

А теперь вот возвращаемся мы обратно — из московской слякоти и холодрыги к теплому морю и красивой жизни.

Обожаю дальнюю дорогу. И дело вовсе не в цели, которая в конце ее, а в самой дороге. Когда машина хороша, в магнитофоне музыка, хорошая сигарета, термос с кофе и пара бутербродов, когда собственного тела не чувствуешь, оно как бы часть машины, когда каждое ее движение предвидишь за долю секунды до того, как оно происходит, и все они понятны и естественны, дальняя дорога — наслаждение.

Отравляет его только присутствие Виктора, еще большего профи в этом деле, но пока он помалкивает, не долбит меня, но и не хвалит, вроде бы моя езда его устраивает.

Я же стараюсь не выпендриваться перед ним, сохрянять свою манеру ехать так, как ехал бы будучи в одиночестве, — опасно на дороге влезать не в свою шкуру, даже ненадолго.

Едем весело и ходко, в сигаретном дыму, хохоча, не замолкая ни на секунду, даже музыка нам не нужна — анекдоты, истории про баб. Несмотря на руль, я — полноправный участник происходящего, дорога мне не мешает, она в подкорке, на автомате... нет, скорее — в подкорке и на автомате треп, да и Витька, вижу, ни на мгновение от дороги не отключается — профессионал есть профессионал. Кстати сказать, нет большей муки для Мастера — сидеть в автомобиле не за рулем.

Но настоящее веселье наступает в нашей машине тогда, когда кто-то вспоминает, что сегодня у Дюжевой день рождения. Тут же прикидывается пройденный путь, оставшийся делится на реальную для симферопольский трассы среднюю скорость и выясняется, что к праздничному столу Машуни, за который наверняка сядет вся съемочная группа и за которым не раз пожалеют о нашем отсутствии, мы должны попасть в самый разгар, часикам к семи вечера — вперед!

Как бы сама собой, плавно, естественно растет скорость — вот уже мы идем сто двадцать — сто тридцать, вот уже сто сорок, разговоры притихают, дорога подсыхает, становится шире, посты ГАИ на ней мы знаем с закрытыми глазами — вперед, вперед, вперед!

Но нет добра без худа — сразу за Харьковом завыл редуктор. Думали, что дотянем, но «Москвич» не «Жигули» — километров через сорок редуктор замолотил по-черному. Надо вставать, иначе заклинит, и тогда на такой скорости — три молодых красивых трупа. Запасной редуктор, естественно, у меня имелся.

За полчаса поменяли, рванули дальше. Но Господь, видимо, очень не хотел, чтобы мы к Дюжевой успели: у Мелитополя кончились тормоза. Как выяснилось потом, кто-то из нас при замене редуктора неправильно установил заднюю тормозную колодку: поршень выперло, и тормозуха вытекла.

Нам бы остановиться, долить жидкость, пусть бы вытекала потихоньку, а мы бы ехали с тормозами, но куда там — уже пахло водорослями, йодом, зеленели вокруг кипарисы, казалось, Ялта — рукой подать, и тогда за руль сел Витька.

Клянусь матерью — мы продолжали идти сто сорок! Без намека на тормоза. Конечно, мы рисковали, но оставался ручник, пониженные передачи, и для шоссе этого было достаточно. Я не помню, чтобы до Симферополя мы создали хоть одну критическую ситуацию.

С содроганием ожидал я горный кусок дороги от Симферополя до Ялты, и вот он начался.

Смеркалось, мы, конечно, опаздывали к столу, но на серпантине этот стол уже казался мне дикостью, речь шла о наших жизнях. Витька был собран, как зверь перед прыжком. Он тормозил передачами до пронзительно-жалобного верещания двигателя, а когда и этого не хватало — ручником, а когда и ручника не хватало — баллонами о бордюрный камень.

Душа моя леденела от страха, но главное — от жалости к моей «блондинке». Ведь я был тогда беден, как студент, а Витька обращался с моим состоянием и гордостью, как с казенным металлоломом. Я проклинал уже и Дюжеву, и ее день рождения, а главное — свой характер, который не позволил мне сказать Витьке ни единого слова протеста.

Кто знает, если б я его сказал, как сложилась бы моя жизнь?..

На въезде в Мисхор, что в тpex километрах от Ялты, у постa ГАИ Витька останавливается. Мы удивленно на него смотрим, а он командует:

— Юрок, б-бери один ка-кавун и иди м-ментам подари, зубы им позаговаривай, на съемки, мол, едем и все такое. Но ровно пять минут. А ты, Вить, — на шухере, у «с-стакана», поняли?

Мы понимаем все в секунду: уже темно, а пост ГАИ густо обсажен розами. В начале октября они здесь прекрасны.

На заднем сиденье лежат две литровые бутылки водки, которые мы купили к столу в Харькове, а на полике — три арбуза, которые мы выбирали под Мелитополем. Я беру один и ковыляю на ватных от дальней дороги и переживаний ногах к милицейскому «стакану», уже слыша хруст ломаемых стеблей. Ладони у Витьки-каскадера шилом не проткнешь, как подошва сапог, им никакие шипы не страшны (думаю я с глубоким моральным удовлетворением).

Когда, вволю потрепавшись с ментами, я возвращаюсь в машину, половина ее салона, под крышу, завалена обалденными цветами. Дурман, как в оранжерее или в гробу уважаемого человека. Да, охнет публика за дюжевским столом, если мы его застанем...

Баллоны «блондинки» изодраны в клочья, все диски колес покорежены в утиль, когда она замирает наконец у ялтинской гостиницы «Ореанда». Видели бы вы нашу троицу, движущуюся гуськом в тот исторический вечер по роскошным коврам ее дугообразных коридоров: грязные, черные от полуторатысячекилометрового пути, ремонтов, страданий. Впереди, естественно, я с такой охапкой роз, что вижу из-за них только потолок. Вторым — Витька-каскадер с литрухой водяры в каждой руке. И замыкает процессию худенький Витек, изнемогающий от арбузов.

Администраторша и швейцар остолбеневают настолько, что не то что пропусков не спрашивают — слова сказать не могут.