Во время вышеизложенных бесед, состоявшихся в Тараспе, я совершенно ясно развивал эти положения.

Если бы канцлер пошел на коллегиальное решение этого вопроса, от чего не уклонился бы никакой другой государственный деятель, он достиг бы разделения ответственности. Со своей стороны я высказался бы против ультиматума.

В своей боязни ясного образа действий канцлер при этом столь мало подготовился на случай, если дело примет серьезный оборот, что он ни разу не обсуждал с руководителями военных сил ни политико-стратегических вопросов, ни перспектив мировой войны вообще. Меня не информировали и о плане вторжения в Бельгию, которое немедленно подняло бы ряд морских вопросов. Из этого можно сделать вывод, что меня можно упрекнуть в том, что еще в мирное время я не настоял на мобилизации всего руководства империей. Но тот, кто знает отношения в наших тогдашних правящих кругах, никогда не сделает мне такого упрека.

Самая тяжкая вина Бетмана-Гольвега перед мировой историей заключается не в его ошибочной оценке положения, создавшегося в июле 1914 года, а в пренебрежении к вооружению, обнаруженном им раньше, в те годы, когда неприятельская коалиция собирала все свои силы и посредством военных приготовлений укрепляла в своих континентальных участниках решимость использовать всякую удобную возможность для вооруженной облавы на Германию. Ценою небольшой затраты сил и едва заметных при распределении на длительный срок расходов германский народ мог быть спасен от удара, нанесенного этой войной, если бы постоянная озабоченность возможностью такого удара вызвала принятие необходимых мер предосторожности. Опасность была налицо; следовало сделать из нее вывод, ибо Франция и Россия дошли в своих вооружениях до пределов возможного, а Франция в известном смысле даже превзошла их. Напротив, Германия и Австро-Венгрия далеко еще не напрягли своих сил. Чем объяснить это ужасное упущение, которое у всякого национально окрепшего народа вызвало бы самые тяжелые упреки по адресу ответственных за него государственных деятелей?

Канцлер, поддерживаемый имперским министром финансов Вермутом, чувствовал страх перед словами «гонка вооружений». Он думал служить миру, отставая в готовности к войне. Это должно было убедить Антанту в наших мирных намерениях. В действительности же весь свет знал, что мы желали сохранить мир, но он поднимал по поводу наших недостаточных военных законопроектов такой крик возмущения, какой нельзя было бы превзойти даже и при действительно широких вооружениях Германии. Благодаря недостаточности наших вооружений соседям становилось все легче извлечь меч из ножен. Если бы в 1909 году мы сделали из роста русского могущества тот вывод, что нам нужно идти в ногу с вооружениями противника, мир и основанные на уважении добрососедские отношения с Россией были бы обеспечены. С нашей стороны было роковой методической ошибкой при невыгодности нашего дипломатического и географического положения не довести свою обороноспособность до предела. Что стало бы с Пруссией-Германией, если бы Фридрих Великий и его отец испугались «гонки вооружений» с Австрией. Народ, который участвовал в столь горячем экономическом соревновании, как мы до войны, не должен бояться подозрений конкурентов и пацифистов, если он не хочет потерять решительно все.

Эта истина, на осознании и следовании которой в соответствии с условиями века покоилось развитие германского государства со времен великого курфюрста, осталась неизвестной для немецкой радикальной демократии{164}. Однако наше политическое руководство находилось в союзе с ее иллюзиями, а не с государственной мудростью и традициями, выработанными нашим историческим испытанием и развитием.

Впрочем, немалая часть упущенного могла быть наверстана еще в июле 1914 года. 5 июля кайзер заявил, что, несмотря на невероятность мировой войны, все же следует считаться с возможностью конфликта. Европейские системы союзов были настолько переплетены между собой, что при всяком кризисе подобного рода нам следовало быть готовым к наихудшему. Что же получилось на практике?

Еще в июле 1914 года мы вывезли во Францию значительное количество зерна. Существовал такой недостаток селитры, что он чуть не погубил армию. Наблюдалась также большая нехватка меди, никеля и прочих необходимых для войны материалов, а между тем прямо-таки сознательно упускались случаи пополнить запасы их. Чтобы доказать безобидность Берлина, даже рискуя погубить этим страну, в хозяйственном и промышленном отношении не были приняты простейшие меры предосторожности, обычные в критические моменты.

Наряду с желанием не давать Антанте повода к ложным подозрениям, большую роль сыграло, очевидно, стремление сбалансировать бюджет. Можно было легко произвести крупные закупки, а в случае сохранения мира добиться от рейхстага освобождения от ответственности за эти мероприятия. Но серьезный случай, очевидно, не вызвал к себе серьезного отношения. Имперское руководство предоставило каждое ведомство самому себе и всех их держало в неведении относительно видов и намерений остальных. В то время как отдельным военным ведомствам при мобилизации достаточно было нажать кнопку, отсутствовал какой-либо общий план на случай мировой катастрофы.

В конце июля 1914 года мы попали в сумятицу войны, причем наши способности к импровизации вообще стояли ниже английских; в этом нас не может утешить нравственное удовлетворение тем фактом, что из всех великих держав Германская империя меньше всего занималась возможностями войны. Вопреки этому самоубийственному доказательству нашего миролюбия секретничество нашей дипломатии, смахивавшее на разжигание войны, в июле 1914 года убедило мир в нашей виновности. Мы оказались овцой в волчьей шкуре.

При рассмотрении вопроса о виновнике войны в Германии обычно делают двоякую ошибку. С одной стороны, политические отношения конструируются слишком логически. Некоторые лица на основании множества отдельных данных пытаются доказать, что при наличии злой воли врагов мировая война вообще была неизбежна. Этот взгляд я считаю ошибочным. Конечно, не может быть сомнения в том, что Англия, Франция и многие из русских стремились разрушить нашу империю. Тем более должны мы были остерегаться давать им повод для осуществления этого желания. Как я указывал уже в 1904 году, мы должны были тщательно избегать всякого случая, способного послужить поводом к войне для наших врагов, ибо в то время мы не были способны к войне с Англией, а следовательно, не могли и спасти нашу внешнюю торговлю, достигшую уже большого развития. Разрыв этой артерии в 1918 году был существенной причиной проигрыша войны. То же самое получилось бы и в 1904 году, ибо даже победа над Францией не могла бы предохранить нашу торговлю и наше существование{165}. Пока дело обстояло таким образом, было безумием давать врагам повод к войне. Пока существовало окружение, нам оставался фактически лишь один путь: строить хороший флот, искать союзов и избегать столкновений.