Виктор левой рукой подносил чашку с кофе ко рту, делал пару маленьких глотков, не прекращая ни на секунду анализа партии.
Наконец, они подошли к заключительному удару белых фигур, после которого француженка в гневе сбросила фигуры на пол.
— Здесь уже всё, партию не спасти, — мягко убеждал Одинцов нежданную ученицу, которая упрямо искала шансы на ничью, — я мог выиграть несколькими путями.
Женевьева недоуменно взглянула на Одинцова:
— Так что? Неужели я проиграла пятнадцатым ходом? Из-за неправильного размена?
— Да, именно так. После этого ваша партия медленно, но неуклонно катилась «под откос».
— Под чего? — переспросила француженка.
— К финишу, — поправился Виктор, — печальному…
И улыбнулся.
В эту секунду на столе начальницы мягко зажурчал ручейком небольшой телефон, стоящий с краю.
— J’écoute?[33] — Женевьева взяла трубку, с полминуты молчала, слушая собеседника, потом что-то быстро проговорила и положила ее на аппарат.
— Bon! — после некоторой паузы произнесла женщина. — Теперь продемонстрируйте свою память!
— Хорошо! — в тон ответил ей на русском этим же словом Виктор. — Начнем с доски, что была рядом с Вами.
И Одинцов быстро стал показывать партию с Мишелем Лернером. И попутно рассказывал Женевьеве о фокусе двух заключенных.
Та рассмеялась:
— Неужели так все было, как в фильме «Если наступит завтра?»
— Точно так, только наоборот. Но идея — одна и та же. Там в роли обманщицы выступала героиня, а у нас вчера — двое зэков.
Когда Виктор объяснил француженке свой замысел со взятием пешки на проходе, и продемонстрировал, как ему удалось его исполнить, та пришла в восторг.
— А я из-за своей партии ничего не поняла, — почему Темплер так разозлился? — губы Женевьевы широко раздвинулись, обнажая в улыбке идеально ровный ряд белых зубов. — Однако, из-за этого пострадал твой друг.
Виктор хотел засмеяться вместе с начальницей и тут же осёкся.
— Как это? — облизнул он пересохшие губы.
— Кто-то утром бросил в твоего спящего товарища свинцовой чушкой. Сейчас он в тюремном госпитале.
Одинцов резко встал со стула.
— А ты не спеши. Сядь! Мы еще не закончили беседу! — свинцовая завеса закрыла зеленый цвет оливок в глазах женщины.
Виктор повиновался.
— Ну, показывай остальные партии, — тонкие губы снова поехали в стороны, — иначе ты проиграл пари…
— Нет, я не хочу, — Одинцов смотрел Женевьеве в глаза.
«Пошла ты… Будь что будет… Развлекаловка закончилась…мать твою!» Француженка словно прочла мысли заключенного.
Тонкие пальцы потянулись к темной кнопке на краю стола.
Дверь приоткрылась, выглянула секретарша.
Женевьева отдала распоряжение, и спустя минуту тот же негр-охранник привел Одинцова к знакомой железной двери холодного карцера.
- *А' gauche! — Налево! (фр.)
- “J’écoute? — Слушаю? (фр.)
* * *
Часы ожидания превратились в вечность.
Виктор, сжав руками виски, лежал на деревянной койке карцера. Свежий ветерок с воли задувал через окно камеры запахи весны, где-то недалеко щебетали птицы, а ему было плохо, как никогда.
В обычной жизни мы часто не замечаем страданий наших друзей, а если видим и чувствуем их, то нередко — как-то отстраненно, вскользь, затухающе…
В экстремальных условиях, например, на войне, боевое братство имеет совсем другой смысл, другой вес. В людях просыпаются неведомые ранее черты: мужество, самопожертвование, взаимовыручка; даже раненые не хотят уходить с поля боя, чтобы не подводить своих товарищей. Заключение на чужбине — тоже своего рода экстремальная ситуация. И там слово родного русского языка рядом — словно глоток воды в жаркой пустыне.
Душа Виктора рвалась в тюремный госпиталь.
«Что там с Лёхой? Жив ли вообще? Он так неподвижно лежал на своей койке. Будто бы не дышал. Сволочи…»
И кисти рук Одинцова непроизвольно сжимались в кулаки.
В середине дня звякнул замок, открылась тяжелая дверь, негр поставил на пол камеры пластмассовую тарелку с крышкой и закрытый стаканчик с жидкостью.
Виктор приподнял голову и тут же снова опустил ее.
Есть почему-то не хотелось.
«Что же придумать? Что?? Как мне узнать о Лёхе? Знать бы, как дело повернется…эх!»
Рядом зазвучал визгливый голос Темплера. Француз был недоволен качеством принесенной еды.
«Скотина… была б моя воля — засунул бы тебе в пасть ту крысу… и заставил сожрать… Баран фиолетовый, родит же Земля уродов, ходят такие по ней, воруют, насилуют, убивают, и — хоть бы что…
Вот сидит рядом со мною, вроде как мы с ним одинаковые. Карцер у обоих. Надолго ли, вот вопрос? Начальница что-то смолчала, какой срок мне здесь тянуть».
Голос Темплера смолк.
Виктор прислушался. Сосед орудовал ложкой, шумно втягивая ртом вермишель из пластмассовой тарелки.
Одинцов покосился вниз.
Из-под крышки стоящей на полу тарелки доносился аромат супа быстрого приготовления.
«А не объявить ли мне голодовку? — пришла в голову неожиданная мысль.
— Точно! Потребую свидания с Лёхой, иначе отказываюсь принимать пищу!»
И Виктор, вскочив с койки, нервно заходил по камере.
Спустя полчаса в коридоре снова послышались голоса. Высокий негр, открыв дверь, посмотрел на русского, потом вниз на нетронутую тарелку, хмыкнул.
На следующий день в камеру Одинцова никто не заглядывал. Виктор слышал, как Темплер получил свою порцию, потом громко чавкал, поглощая пищу.
— Дайте воды, сволочи! — Одинцов забарабанил кулаками в дверь камеры.
Тишина.
Ночью пошел дождь.
Виктор, словно акробат, опираясь ногами на стенки камеры, с трудом долез до тюремного окна, подтянулся на руках, потом снял с ноги тапок, и просунул его между решеток.
Капли влаги падали в стоптанную обувь.
Спустя полчаса тапок лишь промок под каплями, внутри воды почти не было.
Страшно затекли руки и ноги, но жажда была сильнее любой боли. Одинцов уже почти отчаялся и хотел спрыгнуть вниз, как внезапно за окном начался такой ливень, что тапок наполнился за три минуты.
Виктор дрожащей рукой подтянул его к себе и жадно выпил содержимое. Потом снова просунул руку между решеткой, но в этот миг ливень прекратился.
«Все! Хорошего понемножку. Как бы не брякнуться здесь…» — Виктор начал осторожно спускаться вниз, но через мгновение его босая нога все же соскользнула с влажной стены, и он, падая в темноту, не успел сгруппироваться и прижать голову подбородком к груди…
…Яркая вспышка в сознании от удара о бетонный пол.
И — опять мрак, ночной мрак тюремной камеры.
Тишина ее нарушалась лишь шуршанием еще одной четвероногой твари, подобравшейся к лежащему без сознания Одинцову.
Крыса с наслаждением слизывала ручеек крови, извивавшейся по тюремному полу из головы Виктора…
Белый потолок вонзил свой немыслимый свет через тяжело приоткрывшиеся веки.
«Где я?» — первая мысль скользнула в сознании Виктора и передалась по физиологическим механизмам организма к запекшимся губам.
Над ним склонилось лицо женщины.
Оно немного заслонило пронзительный свет и резануло второй, облегчающей МЫСЛЬЮ:
«На этом свете, похоже…»
Женщина внимательно посмотрела на русского, который сутки пролежал без сознания в холодном карцере, и быстро вышла из тюремной медицинской палаты.
Боль медленно покидала организм Одинцова. Три дня он не мог пошевелить головой, врачи прикрепили сзади на затылок специальный корсет, и сиделка-сестра осторожно, с большим трудом, время от времени переворачивала русского заключенного со спины на бок и обратно.
