Две ночи тому — когда это было? Забыл. Я провел там много, много лет. Но что-то случилось. Увидел, как что-то убегает от меня. Стал преследовать. И когда нашел. — он замолчал. — Не знаю, как описать. Тем утром я хорошо видел твой флаг, был уверен в направлении. Но я пошел дальше, держа его в поле зрения. И чуть не заблудился. Услышал ваши голоса. И побежал, начал звать тебя.

Он снова умолк. Меррит, протянув ему кружку с водой, неуверенно сказал:

— Я не совсем понимаю. Почему ты говоришь: «Услышал ваши голоса?» Ты должен был, конечно, заметить лагерь прежде, чем услышал нас. Неужели мы подняли такой шум…

И после его слов повисла тишина, неожиданная, полная скрытого смысла. Меррит вдруг увидел, как руки Дина стали сжиматься с такой силой, что костяшки пальцев побелели, они сжимались в кулаки, пока не стали трястись от напряжения. Очень медленно, совершенно невыразительным голосом Дин произнес:

— Я думал, ты уже давно догадался, Меррит. Я ослеп.

И вновь тишина. Кружка в руках Меррита осталась наклоненной, вода лилась на землю. Почти шепотом он спросил:

— Как это случилось?

— Я расскажу тебе. Позже. Можем мы уйти отсюда? Я чувствую солнце, — сказал Дин. Он поднялся на ноги, с трудом сохраняя равновесие и пытаясь подавить свою слабость. Меррит взял его под руку и повел к своей палатке. За ними последовала толпа арабов — любопытных, как дети, не понимающих, что произошло.

Той ночью, лежа на постели с мокрым полотенцем на голове, Дин в темноте поведал свою историю Мерриту.

Меррит сидел у входа в палатку, курил и поглядывал то на долговязую фигуру, лежащую на кровати, то на ночную пустыню и угадывавшиеся в темноте курганы. Голос с Дина был тихим и медленным, время от времени он надолго затихал, как будто собирался с силами.

— Я не вполне отчетливо помню подробности, — начал он. — Если я вдруг начну говорить бессвязно, то только потому, что не могу сложить все воедино. Мы двигались кругами. Три дня люди держались молодцами. Затем мы достигли скал, где я ожидал обнаружить хотя бы останки арабов, но мы не нашли ничего. После того, как мы покинули скалы, люди начали роптать. Они заявили, что нет смысла продолжать поиски и что они хотят вернуться. Каждый новый день приносил лишь пустоту неудач. Холлуэя уже не могло быть в живых, найти мы могли только тело. Я терпеть не могу сдаваться, но чувствовал, что не вправе рисковать жизнью своих людей. Поэтому я сказал им, что на следующий день мы двинемся обратно. Но в ту ночь мимо нас, милях в двенадцати или четырнадцати, прошел караван. Люди оставили меня и присоединились к каравану. Они унесли с собой все, за исключением моей подзорной трубы, компаса, бурдюка с водой и еды, что была при мне. Я, я пошел назад. На. — он остановился, с видимым усилием стараясь вспомнить, — думаю, это было на третий день, кончилась вода. Следующим утром, на рассвете, я увидел флаг. Его нельзя было различить невооруженным глазом; он был едва заметен в подзорную трубу. Если бы не это, я бы, наверное, умер, там. В то утро я прошел немало миль. Не было и клочка тени, а солнце палило немилосердно. Около полудня впереди что-то промелькнуло. Сперва я решил, что это Холлуэй, чудом выживший и спятивший от солнца. Во всяком случае, я не собирался рисковать. Я погнался за ним. К счастью для меня, это нечто двигалось примерно в направлении флага, строго на восток. Я понял, что случилось, когда солнце стало полыхать жаром, словно открытая духовка. Но к тому времени беду уже нельзя было отвратить. Мой мозг сгорал; голову будто сжимал железный обруч. Я чуть с ума не сошел от боли. Сейчас мне кажется, что я впал в горячку — каждый раз, приходя в себя, я вновь начинал преследовать в пустыне это адское существо. Через некоторое время оно остановилось. Я подумал, что оно легло наземь, но не исключено, что зрение изменило мне. Я видел звезды и вихри. И потом что-то лопнуло у меня в голове, и свет угас.

Он глубоко вздохнул. Его голос звучал все так же медленно и однообразно и был лишен всякого выражения.

— Какое-то время я, оставался там же. Затем я поклялся, что вернусь, несмотря ни на что, или умру в пути. Я пошел вперед, стараясь двигаться прямо на восток и держаться прежнего направления. Этот страх, что я невольно стану кружить на одном месте, пока не выбьюсь из сил; это чувство ужасающей беспомощности, невозможность узнать, иду ли я в правильную сторону либо же мне лучше просто лечь на песок и дождаться конца. Говорю тебе, Меррит, то было путешествие в ад и обратно.

Его голос слегка задрожал. Меррит, сидя в проеме палатки, отвернулся.

— То, что я расскажу тебе сейчас — не более, чем воспоминание о моих бредовых видениях, — продолжал монотонный, сдержанный голос. — Не знаю, как долго я так скитался. Как ты можешь догадаться, шел я очень медленно. Неожиданно я обо что-то споткнулся. Я пошарил вокруг по земле и мои руки наткнулись на какой-то предмет. Это… это было тело, Меррит, высушенная скорлупа, которая отозвалась гулкой пустотой, когда я по ней ударил. Не знаю, чье это было тело. Быть может, мальчика. Они так быстро высыхают на этом солнце, ты же знаешь. Это стало для меня жесточайшим потрясением. Я не знал, что делать. Я так боялся сбиться с пути, что весь, душой и телом, был сосредоточен только на этом, так что едва осмеливался повернуть голову или остановиться. Я вновь потянулся к телу, надеясь, что одежда поможет мне его опознать, но тело выскользнуло у меня из рук — и я никак не мог его найти. Я принялся ощупывать песок, но не позволял себе слишком далеко поворачиваться в ту или другую сторону, чтобы не потерять направление. Тело могло лежать в футе от меня, но я не нашел его. Тогда я сказал: «Да помилует Господь твою душу, кто бы ты ни был!» — и пошел дальше, оставив тело лежать там. Но если это был Холлуэй — если это был наш мальчик! Найти его, и не узнать, и бросить в пустыне! — он зашелся в судорожных рыданиях. Затем продолжал, спокойно, как и раньше.

— Он был одним из Нас, нашей речи и нашей крови. И мы были здесь для него всем. Нет нужды рассказывать о последующих днях. Думаю, прошло дня три. Мой бурдюк был пуст. Я жевал сухие бисквиты, пока губы не стали кровоточить. По утрам я шел туда, где вставало солнце, опаляя жаром мое лицо. Я разбил стекло своих часов, чтобы ощупью находить стрелки и узнавать время; после полудня солнце должно было оказаться позади меня. Утром я шел в направлении солнечного жара, а по ночам боялся пошевелиться, страшась пойти в неверную сторону. О, эти ночи! Боже мой! Эти ночи! — его голос упал до шепота. Но минуту спустя он продолжил рассказ, спокойно, размеренно, без всякого выражения.

— Время от времени мне снились полубезумные сны, которые я после не мог отчетливо припомнить. Обычно я оказывался в саду, где запахи жасмина и жимолости были так сильны, что сердце рвалось из груди, и со мной была женщина, чье лицо я не мог разглядеть. Мне часто снилась принцесса — возможно, потому, что мысли о ней не оставляли меня — и я все время видел ее такой, какой она была когда-то, а не в виде той, вещи, что мы нашли. В одном сне, который мне запомнился и который я никогда не забуду, я видел мальчика — нашего мальчика, там, в этом саду. Он лежал лицом вниз на земле — клянусь, я мог бы при — коснуться к нему, настолько явственным все это казалось! А женщина нагнулась над ним — о, Меррит, то было прекраснейшее создание, когда-либо сотворенное Богом или Дьяволом! Я никогда не был особо расположен к волокитству, но в этом сне — я хотел задушить его, выдавить из него жизнь, дыхание и душу, потому что эта женщина склонялась над ним, ее дыхание было на нем, ее руки обнимали его голову, и я был без ума от нее. Каким-то образом я уже видел, что ползу к ним через сад, ползу, лишенный разума и воли, осторожно и бесшумно раздвигая лозы и цветы. И когда я добрался до них. — Дин оборвал себя и замолчал. Его рука вцепилась в край одеяла.

— Когда я добрался до них, женщина оглянулась на меня через плечо. С этой минуты все стало расплывчатым и туманным, как бывает во снах, и подробностей я не помню. Знаю только, что она оставила мальчика лежащим на земле и пошла прочь; я бросился следом и схватил ее, и она не противилась, но обвивала руки вокруг моей шеи и прижимала свои губы к моим. Говорю тебе, я ощущал тяжесть ее тела и тепло ее дыхания, как если бы обнимал ее во плоти. И когда на земле, в аду и на небесах не осталось ничего, кроме безумия ее красоты, я почувствовал некую перемену. Казалось, она напряглась в моих объятиях; руки ее упали с моих плеч. И затем я увидел, как она меняется. Увидел так ясно, словно не спал и она была там на самом деле. Я видел, как плоть ее сморщивается, а кожа плотно обтягивает кости. Видел, как ее лицо усыхает, вытекают глаза, щеки западают и покрываются измятым коричневым пергаментом, губы истлевают, обнажая ухмылку черепа. И ее тело выскальзывает у меня из рук и падает на землю, негнущееся и окоченевшее. После мне почудилось, что Холлуэй, не двигаясь с места, говорит: «В конце концов, оно того не стоит, не правда ли?» И я проснулся в холодном поту леденящего ужаса, а голос его звенел в моих ушах, и я мог бы поклясться, что кто-то только что говорил. О, все это было чертовски слезливо, не стану отрицать, и я был на грани безумия! — его голос сразу сделался напряженным и усталым. — Я трижды видел этот сон. Я начал ждать его, я жаждал его, чтобы опьяниться ее очарованием, но и во сне я отчаянно стремился пробудиться прежде, прежде, чем она изменится. Это мне ни разу не удалось и, просыпаясь, я неизменно содрогался от смертельного ужаса, а это создание, темное и окоченевшее, лежало у моих ног. И в третий раз.