Она подождала удара молнии, но ничего не случилось, поэтому решила съесть сандвич. Анита не была голодна, но уговорила себя, что ей станет лучше, если поесть. И, уж точно, хуже уже быть не может.

Так и было, пока не нашла записку в пакете с салатом («А если бы я не захотела положить салат на сандвич?» — скажет она позднее). На салфетке было написано: «Между нами все кончено, так что не обольщайся насчет будущего. Поищи другой ангар». И инициалы.

Аниту буквально подбросило. Она яростно вычистила зубы, выпила чистого виски и позвонила Джеку на квартиру. Телефон не отвечал. Она представила себе, как он сидит в гостиной, читает «Воздушные битвы первой мировой войны» и не снимает трубки. Если не поговорит с ним сегодня вечером, другого случая не будет до его возвращения из Индианаполиса, но даже тогда он может упереться (новое слово этой недели) и откажется говорить с ней.

— Через пять лет я буду смеяться над этим, — сказала она.

Это напомнило ей старую притчу о человеке, у которого умерла жена и на похоронах он был безутешен.

— Это ужасно, — посочувствовала ему родственница, — но со временем все пройдет, вот увидишь. Ты снова будешь счастлив.

Мужчина посмотрел на нее с бесконечной печалью и ответил:

— Да, но что мне делать сегодня вечером?

Анита ощущала такое же глубокое отчаяние, она сама от себя этого не ожидала. Это было еще хуже, гораздо хуже, чем когда он ушел в тот раз, это было похоже на кошмар наяву. Если бы переговорить с ним, услышать его голос, если бы он пообещал позвонить после возвращения… Если бы она поверила, что потеряла его не навсегда…

Навсегда. Это слово не могло поместиться в ее сознании, она не могла представить себе его значения. Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди.

Анита посмотрела на репродукцию Матисса, висевшую в гостиной над софой: две томные женщины беседуют между собой. Ее всегда интересовало, о чем они могут говорить, и темы, которые она придумывала, отвечали ее настроению в данную минуту. Сейчас Анита считала, что одна женщина рассказывает другой о трагической любви, которая разрушила ее жизнь.

Было около половины девятого. Она выпила еще виски, снова набрала номер Джека и ждала десять гудков. Ответа не было. И вдруг ей пришла мысль, что он мог зайти к Роберту Фингерхуду. Почему она не подумала об этом раньше? Торопливо набрала номер Роберта.

— Нет, сегодня я не видел нашего капитана, — сказал Роберт. — А в чем дело? Снова поссорились?

Анита рассказала обо всем и затем добавила:

— Я так несчастна, что хочу умереть. Я никогда раньше не думала о самоубийстве, но теперь понимаю, что чувствовала Симона, когда совершала этот безумный акт. Я не представляю себе жизни без Джека. Если бы он снял трубку, я могла бы просто поговорить с ним…

— Вы же точно не знаете, что он дома. Может, он зашел в бар. Может, в эту секунду сидит в «Максе» и нарезается.

— Я бы тоже нарезалась, если бы оставила прощальную записку в пакете с салатом, — сказала Анита, думая, стоит ли ей позвонить в «Макс» после окончания разговора. — Почему в пакете с салатом? Я могла бы найти ее и через неделю. Вы не согласны, что это дурацкий поступок?

— Довольно дурацкий, — сказал Роберт, — но в его духе.

— А если я позвоню в «Макс», а его там нет? Тогда я, точно, покончу с собой. У меня есть бутылочка со снотворным, ее оставила соседка. Как только я нашла записку Джека, у меня возникло дикое желание проглотить все таблетки и умереть.

— Вы не обязательно умрете.

— Нет, умру. В бутылочке около тридцати таблеток. Лошадь можно убить.

— Я как-нибудь устрою вам экскурсию в институт психиатрии и покажу людей, проглотивших тридцать таблеток снотворного. Потом их вырвало во сне, и они живут, но как поврежденные разумом идиоты. Я не шучу и не преувеличиваю, поверьте.

— Никогда об этом не слышала, — сказала Анита, потрясенная нарисованной картинкой.

— Психушки забиты ими.

— Омерзительно. Не хочу и думать об этом. Но я не буду резать вены, как Симона. Меня тошнит от вида крови.

— Я думаю, вы должны жить, — весело сказал Роберт. — Если не собираетесь броситься под поезд или вышибить мозги из револьвера.

— Никогда не думала, что так трудно покончить с собой. О Роберт… — Она заплакала. — Не знаю, что делать, я не перенесу этого. Боль. Я ее не переношу, это так ужасно.

— Извините, детка. Простите меня. Почему бы не выпить и не позвонить в «Макс»? Может, он там?

— Именно это я и хочу сделать, — сказала Анита, не утруждая себя рассказом о том, что уже выпила, но это ни капельки не помогло. — А если Джек зайдет к вам, пожалуйста, попросите его позвонить мне. Скажите ему, что вы боитесь, что я покончу жизнь самоубийством, если он не позвонит. Вы скажете?

— Обещаю, — сказал Роберт Фингерхуд, — если вы пообещаете ничего с собой не делать.

— Обещаю.

В «Максе» Джека не было. Анита позвонила Симоне и сказала, что хотела покончить с собой.

— Не делай этого, — предостерегла ее Симона. — Лучше поешь горячего. После того как я пыталась перерезать себе вены, я выработала новый взгляд на самоубийство.

— Какой же?

— Ну, сказала я себе, положим, ты добилась цели, а в эту минуту звонит Эдди Фишер и приглашает на уикэнд в Гроссинджер. Что тогда? Разве мне не было бы жаль упустить такой случай?

— Старая позиция мне больше нравилась, — сказала Анита и положила трубку.

Это был один из самых страшных вечеров в ее жизни. Она всю ночь звонила Джеку — каждые полчаса. Он не отвечал, хотя было уже утро. Она похудела на несколько килограммов. — Смешно, но, когда взглянула на себя в зеркало, на нее смотрела свежая, красивая женщина, только что проснувшаяся после глубокого сна.

После восьми звонить не было смысла, потому что это был час отлета в Индианаполис, и она, к несчастью, не знала, в каком отеле он остановится, потому что Джек сам точно не знал. На курсы звонить нельзя. Джек взорвется, если его побеспокоить, когда он доказывает начальству, что может работать летчиком. Просто взбесится.

Три недели. Это как тюремное заключение, подумала она. Не только пережить это время, это одна проблема, хуже другое: а чего ждать в конце срока?

Отчаяние делает людей наблюдательными, как убедилась Анита через несколько дней.

Когда она пришла в банк, чтобы получить наличные, то заметила табличку в окне кассира: «Любое ограбление будет снято на пленку».

— Это новая табличка? — спросила Анита.

— Нет, мэм, она висит с прошлого года.

— А где камера?

Кассирша, темноволосая девушка в очках, бросила на нее неприязненный взгляд.

— Вон там.

Анита сомневалась, что есть камера, которая снимет ограбление, как сомневалась и в том, что скорость машины может быть определена радаром, и в том, что таблички могут испугать грабителей и любителей быстрой езды.

Потом она заметила, что у мужчины в химчистке у носа бородавка. Анита сталкивалась с ним уже два года и никогда раньше не замечала ее. Только боязнь показаться грубой идиоткой удержала ее от вопроса, когда появилась эта бородавка.

Клерк вручил ей вычищенную и отутюженную летнюю форму, а она сказала:

— Будет долгое жаркое лето, это точно.

— Вам-то нечего беспокоиться, мисс Шулер. Вы же будете в прохладном самолете.

Он произнес «сам-о-лет», как говорит большинство жителей Нью-Йорка. Когда Анита переехала сюда из Чикаго, ее сначала удивляло, почему столько людей неправильно произносит это простое слово, но потом привыкла. Сейчас она почему-то снова удивилась.

Потом отметила, что из-за отчаяния захотелось так обращаться с людьми, чтобы им понравиться. Ей теперь не составляло труда улыбаться всем пассажирам, любые их требования не были обременительны для нее. Даже самых пьяных пассажиров она воспринимала спокойно. И когда в рейсе из Афин трехлетний мальчик облил ее новенькую форму, Анита не огорчилась.

— Не волнуйтесь, — весело сказала она матери ребенка, когда почистила то, что можно. — Это часто бывает.