С другой стороны, у прохода, сидел четырнадцатилетний мальчик, родители которого с мальчиком помладше расположились позади него.

— Я сейчас съем лошадь вместе с седлом, — возбужденно сказал он Симоне, когда стюардесса принесла обед. Голова с рыжими вихрастыми волосами уткнулась в поднос, будто он голодал несколько дней.

Симону поднос развеселил. Он напомнил ей о жизни в квартире на Пятьдесят седьмой улице. Она и не представляла себе, насколько Роберт развратил ее своими ужинами, насколько изменились ее вкусы. Эта пища не похожа на пищу. Даже внешне, не говоря уже о вкусе. Просто дурацкая картинка.

Симона улыбнулась. Она только что дочитала статью в «Арт Ньюс» о школе магического реализма. Может быть, этот поднос нарисован в трех измерениях талантливым магическим реалистом? Работа первоклассная, подумала Симона, потому что все пассажиры жадно ели, даже мужчина после двух мартини, и вид у всех был очень довольный.

Кусочек мяса был такой тоненький, что распался после первого прикосновения вилки. Похожие на снежинки ломтики картофеля, несколько горошин, брусочки масла и коробочка желе, все в пластиковых пакетиках. Пакеты напомнили Симоне о ее мятном дезодоранте, и она решила, что их выпускает одна и та же компания. Может, эта же компания сделала желтую пластмассовую тарелку, в которой готовила несчастный мясной рулет.

Соединенные Штаты помешались на пластмассе, думала Симона, и это ей нравилось. В пластике было что-то чистое, удобное, и она восхищалась им. Зачем покупать долгосрочные вещи? Кому нужны вечные вещи? Это так же старомодно, как стремление француженок среднего класса скопить денег на черный костюм, который они потом занашивают до дыр.

Удобство. В этом суть. И чувство патриотизма по отношению к приютившей ее стране. Симона вскрыла пакет с маслом и намазала его на крошечную булочку.

После кофе вспомнила о Чу-Чу, который остался в гамаке Фингерхуда. Она уже скучала по нему, ей хотелось, чтобы он был с ней, скучала по нему больше, чем по Роберту. Симона ведь недавно познакомилась с Робертом, а Чу-Чу жил у нее целых пять лет, и если принять во внимание суматошную жизнь, которую вела, всех этих приходящих и уходящих придурков, то не удивительно, что скучала по постоянному другу. Она подозревала, что по Роберту она заскучает только через несколько дней. Сейчас ей не до него.

Самолет затрясло, вспыхнула надпись: «Пристегнуть ремни». В громкоговорителе раздался голос капитана:

— Дамы и господа, пристегните, пожалуйста, ремни. Мы начинаем снижаться.

Через секунду стюардесса повторила эти слова по-испански.

Симона вспомнила свои прощальные слова Роберту: «Тебе будет грустно, если самолет разобьется?»

Тогда это было сказано, чтобы он ощутил себя виноватым за то, что отсылает ее, а сейчас она подумала, что это говорила ее интуиция. В прошлом октябре астролог сказал, что у нее великолепная интуиция. Симона отметила, что у рыжеволосого подростка был испуганный вид, когда он пристегивал ремень. Но сама не трусила. Симона была фаталисткой и не боялась смерти. Да и благодаря астрологии твердо верила в переселение душ и знала, что, даже если это будет последний день ее жизни, она возродится, может, в облике таракана, род которых вообще неистребим. Астролог сказал, что в предыдущей жизни она была египетской рабыней и умерла в 1612 году.

Стюардесса проверила, все ли пристегнулись.

— Как будто это важно, — громко сказала Симона.

— Вы что-то сказали? — нервно спросил подросток.

Симона улыбнулась. Он славный. Наверное, вырастет в красавчика.

— Не обращай внимания, — сказала она. — У меня привычка разговаривать вслух.

Может, они были любовниками в прежней жизни. Может, в прежней жизни у нее были оргазмы. Эта мысль впервые пришла ей в голову. В этом что-то есть?

А потом решила, что если они благополучно приземлятся, то она все сделает, чтобы узнать, правда ли, что латиноамериканцы — паршивые любовники. Если это не так, то все может случиться. У нее даже может случиться первый оргазм в жизни, да еще в испанском стиле!

Когда Беверли прошла таможню, обменяла дорожные чеки на мексиканские деньги и доехала на такси до отеля «Мария Кристина», была уже почти полночь. Самолет прилетел вовремя, но не мог приземлиться из-за того, что взлетно-посадочная полоса была занята, и пилот долго кружил вокруг аэропорта.

Беверли разозлилась. Она нервно крутила часы-браслет с бриллиантами и думала, как ее раздражают всякие задержки, а сейчас еще росло и чувство страха. Заголовок «Двадцать человек погибли в авиакатастрофе» снова всплыл перед глазами, но в этот момент самолет коснулся колесами взлетно-посадочной полосы международного аэропорта в холодном Мексико-Сити.

Стандартная плата за такси до любого отеля была семнадцать с половиной песо, около полутора американских долларов. На первом же перекрестке при красном свете к машине подошел мальчик лет десяти и протянул открытую ладонь. Окно со стороны Беверли было открыто, и рука едва не уткнулась ей лицо. Она испугалась на секунду, а потом отметила, что ребенок стоит на костылях, одной ноги у него не было.

— Mendigo, — сказал шофер и пожал плечами, будто снимая с себя ответственность за жизнь в этой стране.

Пока Беверли думала, сколько денег дать ему, зажегся зеленый свет, и машина рванулась по темной и пустынной улице.

Но потом возникли огни, сверкающая, мерцающая, гипнотизирующая реклама. Это был проспект Реформы, который, как вспомнила Беверли, путеводитель сравнивал с Елисейскими полями в Париже. Сходство и в самом деле присутствовало. Это был красивый широкий проспект, застроенный самыми дорогими и элегантными отелями в городе. Но Беверли не стала заказывать номер в них и выбрала гостиницу «Мария Кристина», которая была в квартале от проспекта Реформы, на улице Лерма.

Она решила остановиться в «Марии Кристине» потому, что эта гостиница меньше и не такая известная. Туристический агент сказал, что там меньше чувствуешь себя американской туристкой, чем в более шикарном месте. У гостиницы был фасад в колониальном стиле. Вестибюль отделан красочной испанской плиткой. Атмосфера излучала покой. Питеру здесь тоже понравилось бы, подумала она. Он всегда говорил, что только нувориши любят пестроту.

— Я Беверли Нортроп, — сказала она седовласому портье, опустив слово «миссис», и подумала, сможет ли когда-нибудь сделать что-то, поехать куда-нибудь, не подумав о том, как бы на это отреагировал Питер. — Я заказывала номер.

Интересно, бар еще открыт? Должно быть. Она читала, что в Мексике вечер начинается очень поздно, поэтому упаковала на всякий случай в чемодан серебряную фляжку с водкой. Я спиваюсь, подумала она. А следующая мысль поразила ее еще больше: ну и плевать!

Посыльный взял ее чемоданы. Идя за ним к лифту, она заметила хорошенькую девушку в черном дождевике, входившую в отель. Что-то в ее лице заинтересовало Беверли, и она не сразу поняла что. Глаза. Они украдкой и как-то враждебно осматривали все вокруг.

Она выглядит так, как я, безрадостно подумала Беверли: несчастливой.

Беверли и Симона познакомились на следующий день за обедом. Они сидели за соседними столиками. Беверли узнала Симону, хотя сейчас, под жарким полуденным солнцем, Симона изменила прическу, стянув волосы сзади чем-то, что напоминало пояс от ее красного платья, и надела огромные солнцезащитные очки.

Обычно Беверли не любила подходить к незнакомым мужчинам и женщинам, но это была необычная ситуация. Она была в чужой стране, и все нормальные правила, по которым жила столько лет, здесь не действовали. Как бы подбадривая себя, Беверли подумала, что в саду-ресторане их были только две одинокие женщины.

Закурив, она преодолела разделявшие их метры. Официант только что подал Симоне блюдо с яйцами, плавающими в зеленом соусе, сказав, что это очень пикантно.

— Извините, — сказала Беверли, удивляясь уверенности своего тона, — но я видела, как вы входили вчера в отель. Вы приехали сразу за мной. На вас был черный дождевик.