Просека уже высохла, а на болотине тонкой коркой лежал снег. У входа в шалаш вздрагивала мелкой рябью лужа с ледяным дном. Шалаш пришлось подремонтировать тяжелым мокрым лапником. Поверх того, что лежал на досках я расстелил, поеживаясь от капающих за шиворот холодных капель, розовую медицинскую клеенку и спальник, потолок затянул полиэтиленом и закрыл вход тремя мохнатыми еловыми ветвями.

Стемнело быстро, и лес вокруг шалаша наполнился особенными ночными звуками.

— Это вальдшнеп захоркал, а это с веток капли булькают в лужи, — прошептал я сам себе и уснул.

Яркое солнечное утро согнало на ток не меньше двух десятков косачей. Я смотрел на них во все глаза. Черные, с косицами хвостов петухи танцевали по снежной корке каждый свое. И крутились-то, и подпрыгивали, и все булькали, булькали. От этого непрерывного бормотанья-бульканья из клюва у них брызгала на стороны пена, но они не переставали булькать, красуясь друг перед другом. Это был странный спектакль. Птицы, казалось, не замечали друг друга, словно танцоры на соревновании. Каждый петух, будто медитируя, танцевал лишь для себя и невидимого зрителя — рябой тетерки, которая во-о-н где притаилась, в вершине берез. В отличие от тех, о которых писали или рассказывали разные охотники, мои тетерева только бормотали, но не чуфыкали. Словно испанцы в канте хондо, они вдруг распускали веера, и тогда под ними снегом вспыхивали белые подхвостья. Вот-вот ударят в кастаньеты кончики опущенных серпами крыльев. Но нет, это не древнее канте хондо, и даже не канте фламенко, это просто пасадобль. Вот один надвигается на меня огромной черной грудью с металлическим отливом и зло смотрит маленьким влажным глазом из-под алой брови. Вздрагивает крылами, отворачивается, точно и не смотрел мне в глаза, вспрыгивает от нетерпения вверх. Теперь другой. Солнце томно окрашивает медью его выпуклую грудь. Болеро. Да, это же болеро! Почему он не ударит крылами, как в ладоши? Или ударил? Нет, это им хлопает кто-то сверху. Ах, вот что. Еще летят. Где же они тут поместятся?

— Что ж это я? Нужно же стрелять.

Медленно, беззвучно кладу пальцы на курки своей тулки.

— Господи, да я же взял братову вертикалку.

Нежно просовываю стволы в амбразурку среди еловых веточек.

— Ну?

Палец меня не слушает, видно затек. Жму изо всех сил.

— Ну?

Нажал. Выстрел раздался негромко, словно издалека, и раскатился эхом по лесу: тч! — фш-ш-ш-ш.

Мимо!

— Да как же это может быть-то, господи. Вот же он, у ближнего ивового прутика, в двадцати шагах, я же вымерял вчера. В грудь! Стрелял в грудь! У них же перо на груди весной, как броня. Рикошетит. Сбоку же надо.

Как по заказу, ближний петух поворачивается боком и застывает. И снова выстрел звучит глухо, будто осечный: тч! — фш-ш-ш-ш. И снова петух не обращает никакого внимания на осыпавшую его дробь. Грудь сдавило чувство отчаяния, но тут раздалась целая канонада — очевидно вокруг было много не замеченных мной раньше охотников: тч! — фш-ш-ш-ш, тч! — фш-ш-ш-щ, тчу! — ф-ф-фш-фшы.

Я открыл глаза. Кругом была темень. Я лежал в спальнике, и правая рука, подвернутая за спину, совершенно затекла. Откуда-то сверху слышалось гусиное шипение, начинающееся с отрывистого звука, который письменно можно обозначить, как «тч», «чу» или «чь». Эти звуки били по ушам, будто из стереонаушников. И еще откуда-то издалека доносилось гулкое голубиное воркование-бульканье.

— Тетерева. Это же тетерева, — ударило в голову.

Я постарался приподняться, но чуть не упал, опершись на затекшую руку. Несколько минут я массировал ее левой, стараясь делать это бесшумно, и когда почувствовал острые иголочки во всех пальцах, приподнялся и глянул в амбразурку.

Пятном нечетких очертаний светилась снежная полянка на болотине. И все. Больше ничего не было видно. Я сел и попытался успокоиться.

— Спокойно. Спешить некуда. А если улетят, не дождавшись рассвета? Да куда им лететь, не должны. Нужно выпить чаю. А чаю нет. Тогда кофию. Где термос? Нужно включить фонарик. Нет, не нужно. Лучше не ощупь.

— Чь! — фш-ш-ш-ш.

Я протянул руку в угол и наткнулся пальцами на холодную цилиндрическую поверхность.

— Чу! — фш-ш-ш-ш-ш.

Первый глоток чуть теплого кофе показался горячим.

— Спокойно. Что же это с сердцем-то? Может, не нужно было кофе пить? Так я еще и не пил. Господи, а это что?

Над головой кто-то захлопал в ладоши. Точнее, ладонями по бокам лошади. Хотя, и это сравнение не точно. Одна из стенок шалаша чуть дрогнула, хлопки стали удаляться и наконец этот кто-то бубухнулся на землю в нескольких метрах перед шалашом.

— Пошел. Встал. На снег зашел — шуршит. Встал. Снова пошел. Все, уже не слышно его.

Вверху все резко шипело и глухо ворковало, и вдруг слетевший вниз перекрыл все своим чуфыканьем.

— Боже мой, неужели все это происходит со мной? Лишь бы не улетели. Да зачем им улетать-то, господи.

Я сменил положение так, чтобы видеть полянку, и понял наконец, зачем одна доска набита выше других — это было сиденье.

Светало. На снежной корке ясно рисовался силуэт темной птицы. Она двигалась. Вдруг, возникнув из ниоткуда, появилась еще одна и встала с краю. Сверху, мощно хлопая крыльями, упала в темную траву третья и через мгновенье выскочила на снег. Все это время первый ходил заводной игрушкой и чуфыкал. Наконец, один из новичков, похоже, вспомнив о чем-то, встрепенулся, вытянул вперед и вниз шею и торопливо забормотал себе под нос, сообразив, видимо, что в чуфыканье с первым состязаться бесполезно. Второй молчун удивился такому нерешительному поведению, подобрался весь, словно кукарекающий петух, поднял высоко голову и, желая, по-видимому, унизить бормочущего соперника, решительно произнес:

— Фш-ш-ш-ш…

После этого он победоносно оглянулся по сторонам, поводя свернутой набок головенкой, и, оставшись довольным своим поступком, принялся неторопливо наплясывать «Барыню». Первый тем временем все колесил взад-вперед по полянке то так, то эдак чиркая по сыпучему снежку надутыми колесом крыльями и вспыхивая нет-нет белым подхвостьем.

Стало уже очень светло, когда к троице присоединилось еще несколько плясунов. Даже внутри шалаша было видно все, хотя солнце еще не показалось.

На край болотины слетела тетерка и, жеманно кутаясь в теплые крылья, что-то склюнула, повела головой и, никак не решаясь взойти на сыпучий снег, замерла в раздумье. Косачи завертелись, зачуфыкали и забулькали все разом, стараясь оказаться у нее на глазах. Наконец один догадался цапнуть клювом другого, и темные перья закружились над снегом. Я уже был не в силах отличить первого от второго, а второго от последующих, и только смотрел, как петухи парами взлетали друг перед другом, норовя лапой ударить в голову или грудь. Полянка закипела и забурлила, будто в ней живьем варили черных неистовых кур.

Я тихо поднял приготовленный еще с вечера самодельный блокнот с полупрозрачными листами и привязанным к нему карандашом, открыл последнюю чистую страницу и начал рисовать резко исправляя ошибки. Потом перелистнул и через полупрозрачную бумагу обвел рисунок уже без ошибок. Когда дело дошло до детализации птицы, ток вдруг смолк, как по команде.

— Что там такое? — мое сердце сжалось, и рука потянулась к ружью. — Что случилось?

Огромный диск червонного солнца показался за голыми стволами, и первый луч прошел сквозь туманную дымку, отрезая просеку от поляны.

Косачи замерли, будто язычники перед ликом божества, и смолкло все.

Минуты шли, птицы не улетали и не токовали. Одни, нахохлились и неподвижно стояли, другие медленно пошли со снега на траву, что-то склевывая с земли на ходу. Оказываясь в свете солнца, птицы как-то матово поблескивали, словно осыпанные пылью.

Теперь я слишком хорошо увидел, насколько мой рисунок неточен и груб. Перевернул еще лист и, пользуясь контурами нижнего рисунка, начал рисовать заново.

Наконец один из петухов, в котором наверняка поселилась душа, принадлежавшая когда-то горячему горцу, не выдержал паузы, вспрыгнул на середину снежной полянки, как в танцевальный круг, надулся всем, чем мог, и ну чертить крыльями снег Рядом с ним оказался еще один, вытянул вверх голову с глазами навыкате, натужился и громко чуфыкнул. После этого он, хитро прищурив глаз, глянул на соперника: как, мол, я выдал, в полной-то тишине? И туг вновь забухало, забулькало, зашипело сначала на болотине, а потом и вокруг нее.