– Чем я могу вам помочь? Скажите.

Обвив мою шею руками, она подняла на меня вопросительный взгляд своих любящих глаз.

– Скажите мне! – повторила она.

– Вы устали, моя дорогая, – прошептал я. – Но я все-таки должен возложить на вас тяжелую, утомительную обязанность. Нужно, чтобы мы с вами до конца поочередно стояли на своем посту. Нужно, чтобы кто-нибудь из нас непрестанно был там, при нем. До конца, Фанни. До гроба, до кладбища.

– Ну, а потом? Разве не может кто-нибудь темной ночью…

Я рассказал ей свой план и оставил ее при покойнике. Я знал, что она так же, как я сам, чтит его память и будет свято его охранять. Я был спокоен.

Весь это день я употребил на то, чтобы дать подробнейшие указания каменщикам и слесарям, конечно с ведома и разрешения мадам Лебри. Она ничего не имела против того, чтобы та часть могилы ее сына, которая должна была находиться под землей, была обращена в нечто, похожее на неприступный блокгауз. Рабочие обещали мне тщательно исполнить все мои требования и, как только стемнело, приступили к работе.

Мне уже давно следовало сменить Фанни на ее грустном и утомительном посту. Я застал ее изнемогающей от усталости.

Она дремала, стоя около покойного. Мы вышли из комнаты, где лежал умерший, на площадку лестницы, так как нам нужно было поговорить. Фанни сообщила мне, что за весь день не произошло ничего необычайного. С покойным приходили прощаться лишь хорошо знакомые ей люди. Ей не удалось заметить поблизости никаких мало-мальски подозрительных лиц.

Затем, заметив, что я с любовью вглядываюсь в ее лицо среди окружавшего нас полумрака, она добавила с грустью в голосе:

– Я целый день вас не видала.

Ласкаясь, она прижалась ко мне, и только тут я почувствовал, что она едва стоит на ногах. Она заснула бы у меня на груди, если бы я не сказал ей:

– Идите, мой друг, идите отдохнуть. Поберегите себя ради меня.

Губы ее горели. Казалось, что она уже не в силах уйти.

– Фанни! – воскликнул я, до глубины души тронутый ее чувством. – Как счастливы мы будем с вами!

Не будучи в силах сдерживаться, она разразилась слезами, поцеловала меня долгим, страстным поцелуем и убежала к себе, стараясь заглушить свои рыдания.

– Я люблю тебя! – прошептал я ей вслед сдавленным голосом.

С верхней площадки лестницы она мне сделала рукой какой-то знак, но я едва мог его уловить. Она скрылась в темноте.

Мысленно благословляя ее и мечтая о нашем будущем счастье, я направился к мрачной комнате с наглухо закрытыми окнами и затянутыми зеркалами, где среди запоздалых осенних цветов лежало холодное, безжизненное тело.

В комнате была горничная. Она вставила новые свечи, подобрала осыпавшиеся на пол лепестки и спросила меня, долго ли я останусь около тела месье Жана.

– Всю ночь, – ответил я. – Вы можете идти спать, Цезарина.

Она ушла. Я уселся в кресло и открыл лежавшую на столе библию. Но вскоре я почувствовал, что и я тоже изнемогаю от усталости. И на мне в конце концов сказались бессонные ночи и тяжелое потрясение, вызванное пропажей завещания; правда, впечатление об этом несколько сгладилось благодаря Фанни, но даже ее любовь не могла меня вполне утешить в этой ужасной неудаче. Я принужден был встать и начать ходить по комнате, чтобы как-нибудь побороть предательскую дремоту.

В моем мозгу бродили какие-то спутанные, туманные мысли. И вдруг меня внезапно, как молнией, пронзила яркая, отчетливая мысль: я должен сейчас же, во что бы то ни стало, похитить электроскопы.

Я был один около покойного, я мог свободно действовать.

Пробило одиннадцать часов.

До рассвета оставалось еще так долго, что я мог бы совершить несколько преступлений или столько же героических поступков. Но это было достойным поступком, не правда ли? Мог ли я колебаться? Имел ли я право допустить, чтобы тайна шестого чувства ускользнула от нас навсегда? И притом ускользнула бы навсегда только от моих соотечественников? Неужели же для нас, французов, это огромное по важности открытие так и останется неизвестным, в то время как наши будущие враги овладеют его тайной и будут постепенно совершенствоваться? Ведь, если завтра снова вспыхнет война, мы окажемся в крайне невыгодном положении, потому что нам придется бороться против тех людей. Среди наших бесчисленных противников отыщутся необычайные специалисты, способные читать, ловить в воздухе секретные распоряжения, передаваемые беспроволочным телеграфом; способные раскрыть сеть самых глубоких траншей, обнаружить искусно замаскированные артиллерийские батареи. Им будут помогать люди, для которых горы так же прозрачны, как воздух… Я с содроганием вспомнил о потрясающей проницательности Жана Лебри. Я точно снова увидел, как он без малейшего колебания указывал мне место, где произошла порча обмотки динамомашины, или определял на взгляд болезненную точку спинного мозга. Мне рисовались сотни примеров, когда можно было бы применить на практике шестое чувство… Нет, мне было совершенно ясно, что я должен делать. Я не могу исполнить желание старой провинциальной женщины, требовавшей от меня поступать согласно ее отсталым взглядам. На меня была возложена роль защитника народных интересов. Долой все предрассудки и суеверия!

Да кроме того, едва ли кто-нибудь заметил бы исчезновение электроскопов. Для того, чтобы извлечь их, мне нужно было всего каких-нибудь тридцать-сорок минут времени, а в моем распоряжении оставалось еще несколько часов, в течение которых я мог рассчитывать скрыть все следы произведенной мною операции. Мало того, я надеялся, что при удаче мне удастся выяснить еще недоступный моему пониманию способ соединения оптического нерва с электроскопами.

Я стоял, скрестив на груди руки, у ложа покойного и смотрел на труп, обладавший такой изумительной тайной. У меня было такое чувство, точно я находился во власти каких-то тайных сил, которые по мановению жезла рассеяли в моей душе все сомнения, заставили отказаться от привычных воззрений, забыть о чувствах. Машинальным движением руки я уже нащупывал сквозь толщу пиджака футляр с хирургическими инструментами и в то же время с волнением, как вор, прислушивался к тому, что происходит в доме.

Кругом царила успокаивающая ночная тишина. Дом был объят молчанием. В течение нескольких минут до меня доносились лишь звуки отдаленного ноктюрна, глухой шум запоздалого автомобиля и прерывистое дыхание мадам Лебри, спавшей в соседней комнате.

Тем не менее я все еще колебался, сам не зная почему. Меня вдруг охватило безумное желание отсрочить решающий момент. Мне показалось, что все это лишь дурной сон, страшный кошмар, после которого просыпаешься совершенно разбитым. Силы изменяли мне. Но это была лишь минутная слабость.

Твердыми шагами приблизился я к покойнику и уверенным профессиональным движением, слегка касаясь пальцами еще не успевшего закоченеть века, приоткрыл ему глаз.

Я глухо застонал… И, торопливо схватив свечу, я приоткрыл второе веко…

Электроскопов не было и следа! На их место в глазные впадины были вложены маленькие комочки шерсти для того, чтобы сохранить выпуклое очертание век.

А очки?.. Очки тоже исчезли!

Я задыхался. Я был готов громко кричать, просить помощи. Я не мог дольше хранить эту тайну, она давила меня. Мне необходимо было излить душу, рассказать обо всем близкому человеку, другу, вызвать его сочувствие и обсудить вместе с ним это невероятное несчастье, которое постигло меня, и не только меня, но и всю страну…

Усилием воли я, тем не менее, заставил себя побороть это опасное волнение. Никто не должен был знать о постигшей меня неудаче. Никто, кроме Фанни. Но бедняжка Фанни! Ведь я обязан оберегать и охранять ее от всех тягот жизни. Неужели же я сам пойду и эгоистично нарушу ее покой? Да кроме того, как ее разбудить в такой поздний час, не возбудив любопытства и удивления ее тетки?

Ах, какую я совершил неосторожность, возложив на нее такую непосильную задачу! Какою ошибкой было с моей стороны поручить ей охранять покойника в мое отсутствие! Взвалить такую ответственность на молоденькую девушку, которая и без того в течение двух дней не позволила себе ни минуты отдыха, несмотря на страшное нервное напряжение! Этим-то наш противник и воспользовался! «Я не заметила ни одного подозрительного человека», – сказала она мне. Но разве может двадцатилетней женщине показаться подозрительным агент похоронного бюро? Разве мог ей показаться подозрительным снимавший мерку гробовщик, или священник, или констатировавший смерть участковый врач? Или зашедшая помолиться монахиня, в ее смиренном одеянии?