— Вы никуда не поедете на нашем бензине! — прикрикнула она на шофера. — И я не хочу иметь неприятности из-за машины. Мы ее владельцы и отвечаем за нее.

Из окна машины высунулся человек в кепке.

— Об этом не беспокойтесь. Именем Национального комитета мы конфискуем вашу машину как имущество коллаборантов.

Другой человек прицепил к радиатору чехословацкий флажок, прыгнул в машину, захлопнул дверцу, и они умчались.

Ро стояла как громом пораженная.

Куда обратиться, кому пожаловаться? Полиция и та с ними заодно, вчера разрешила улице бесчинствовать… А с каким трудом Ро доставала сукно на эту униформу шофера! Этого человека я избавила от тотальной мобилизации, он давно бы уже погиб в разбомбленном Гамбурге, я ему спасла жизнь, и вот она, благодарность!.. А что это за страшное слово «коллаборанты»? Иностранное слово, и все же Ро поняла его и не хотела иметь с ним ничего общего. Это слово ее пугало.

— Ты не волнуйся, деточка, — успокаивал ее Хойзлер, но сам дрожал всем телом, и его апоплексическая физиономия побагровела. — Это же просто грабеж! Но они все-таки вернут нам машину. А когда все это кончится, я притяну шофера к суду.

— Черта с два это тебе поможет! Машину поминай как звали, говорю тебе!

Ро подкрепила свои слова решительным жестом: швырнула сандалеты в чемоданчик, захлопнула крышку и повернула ключ.

— Куда ты? — робко осведомился Хойзлер.

— К маме, на Жижков. Здесь я не останусь, здесь страшно.

Хойзлер поднял на нее свои выцветшие глаза в красноватых жилках. Как он уже, однако, стар!

— Что ж, пойдем, если хочешь, — сказал он.

— А ты-то куда, вот еще! Весь жижковский дом переполошится, если ты придешь. Я — совсем другое дело, я там у себя дома.

Хойзлер уставился на нее, выпучив глаза старого лягушечьего короля. Вот она, Руженка, без которой он не мог жить, которой он дал все, что можно приобрести за деньги, от которой все сносил, лишь бы удержать ее возле себя. Когда-то она манила его своей вызывающей красотой. Сейчас он цеплялся за нее, как старый человек цепляется за молодого, полного сил и решимости.

— Руженка, — произнес он, — неужели ты меня сейчас бросишь?

Ружена вплотную подошла к нему. В ней кипели злоба и яд, копившиеся годами. Сейчас все это прорвалось.

— Всю жизнь ты мне испортил, старый черт! — бросила она ему в лицо. — Может, мне теперь еще и в тюрьму идти из-за тебя… подлый коллаборант? Не-ет, не такая я дура!

Она схватила чемоданчик и выбежала, хлопнув дверью.

Анна Урбанова не виделась с дочерью почти три года после той ужасной ссоры из-за Лидице. И когда в субботу днем к ней в кухоньку вползла промокшая фигура с чемоданчиком в руке, растрепанная и в нахлобученной шляпке, Анна едва узнала Ружену.

— Господи боже, на кого ты похожа, девочка!

— На улицах стреляют, — измученным голосом сказала Ружена. — Пустите меня к себе, маменька, мне плохо…

Она схватилась за угол стола, покрытого дырявой клеенкой, и, пошатываясь, прошла через кухню в комнату.

— Да ты не ранена ли? — ужаснулась мать, скидывая передник. — Я сбегаю за доктором.

— Не выдумывайте, это пройдет! — быстро возразила Ружена.

Она с трудом поставила чемоданчик на пол и ногой запихнула его под кровать. Потом сняла шляпку, разулась, не раздеваясь залезла под полосатое мамино одеяло и закрыла глаза со следами туши под ними.

Анна Урбанова суетилась, как перепуганная наседка.

— Вот видишь, дочка, вот видишь! — вздыхала она. — Знала бы ты, чего я тут про тебя наслушалась от соседок.

— Не пускайте сюда никого, — сказала Ружена, тревожно озираясь. — Мне нужен покой.

Но какой может быть покой в квартирке привратницы? Каждую минуту заходит кто-нибудь. С вокзала неподалеку слышны выстрелы.

Мать развела огонь, вскипятила чай, уговорила Ружену выпить.

— Выпей-ка тепленького, у тебя сразу прибавится сил. Ты простыла.

Она села на край кровати с чашкой горячего липового чая в руке и спросила шепотом:

— А муж-то твой где? Случилось с ним что?

— Не говорите мне о нем, — вспылила Ружена. — Слышать о нем не хочу.

Она отвернулась к стене и больше не разговаривала. Вокзал все время напоминал о себе металлическим грохотом и выстрелами. Кто знает, о чем думала Ружена в эту ночь с субботы на воскресенье, ночь, когда матери с детьми сидели в убежищах, а мужчины и смелые девушки строили баррикады. Ружена уснула только под утро. Ее разбудил шум и переполох во дворе, куда выходило окно. На дворе кто-то причитал, кто-то сердито говорил, что нельзя было выпускать ребенка на улицу, когда там стреляют. Какая-то женщина доказывала, что ребенка все равно не удержишь. Спор мужских и женских голосов был похож на спор Чувства с Разумом, они старались переубедить друг друга. Потом чей-то рассудительный бас сказал под самым окном:

— Не болтайте глупостей, ведь мы вчера осмотрели весь дом от подвала до чердака. Спросите вот хоть привратницу.

Анна Урбанова подтвердила и добавила, что с семи вечера дом был на замке.

— Это не важно, всегда кто-нибудь может пробраться! — крикнул пронзительный женский голос, и Ружене показалось, что он исполнен ненависти лично к ней. А впрочем, при чем тут она, если где-то ребенок попал под пули?

— Наверно, стреляли со стороны гаража, с пригорка, — снова вмешался рассудительный бас. — Туда мы тоже заглянем.

Мужчины разделились на группы и снова начали осмотр. Слышались шаги на лестнице, звонки или стук в двери. Обход начался сверху и длился долго, страшно долго. Ружене показалось, что прошла вечность. Наконец все-таки пришли и к ним. Шевельнулась дверная ручка, звякнул звоночек (еще дедушкин), такой, какие бывают в лавке. Ружене было слышно все, что происходило рядом в кухоньке.

— Говорят, у вас со вчерашнего дня кто-то в гостях?

— Да это моя дочь. Она лежит, ей нездоровится. Переволновалась из-за стрельбы, хочет отдохнуть.

Но мужчины не посчитались с этим и вошли в комнату. Ружена чувствовала себя как в горячечном сне: ей показалось, что это те же люди, от которых она удрала из дома Хойзлера в Бубенече и которых потом со страхом встречала по всей Праге. Заметив ее чемоданчик и предполагая, что в нем оружие, они останавливали ее, но, увидев вместо ручных гранат дамские блузки и комбинации, махали рукой и отпускали презрительные шуточки. От своего особняка в Бубенече до кухоньки привратницы на Жижкове Ружена словно прошла сквозь строй позора. И вот они снова здесь! Она боялась их и все же, несмотря на испуг, досадовала, что она не напудрена и не накрашена. Оказаться перед мужчинами в таком виде — измятой, растрепанной, страшной! Но вошедших это, видимо, не интересовало.

— Удостоверение личности!

Один из мужчин тем временем осмотрел чемодан и шкаф. В кухоньку набились соседки и заглядывали в комнату.

— У меня… у меня его нет, я… его потеряла, когда бежала мимо радиостудии, там стреляли.

— Интересно! — недоверчиво сказали мужчины. — Чемодан цел, сумочка цела, а вот удостоверение личности она потеряла!

— Я чешка! — крикнула Ро и тотчас поняла, что зря так сказала: ведь об этом ее никто не спрашивал.

— Не верьте ей, суке! — послышались женские голоса, и соседки устремились в комнату. — Нацистка она, потаскуха этакая! Путалась с гестаповцами — поглядите, что от них получала!

Женщины кричали наперебой, выкидывая из чемодана французские блузки и итальянское шелковое белье.

— От нее и родная мать отреклась! Сколько из-за нее перестрадала!

— А теперь у себя прячет! — укоризненно сказал Анне один из мужчин, подняв глаза от Ружениной надушенной сумочки, которую он тщательно рассматривал.

Анна плакала.

— Что мне было делать, не гнать же на улицу? Как-никак родная дочь. А я ведь одна как перст. Сын уже сколько лет в России, сейчас служит в чехословацкой армии, меня из-за него даже таскали в гестапо…

— У меня брат в Красной Армии, слышите? — закричала Ружена, хватаясь за последний козырь. — Брат вернется, он вас проучит! Чего вы ко мне привязываетесь, я буду жаловаться. Брат этого так не оставит!