Он знал, что остальные Маэстро находятся рядом, и хотя был лишен возможности увидеть их, его мысленный взор никогда прежде не обладал более богатой палитрой, а воображение никогда не было таким тонким. Покинув тело, он утратил зрение, но обрел такую силу видения, которая раньше не могла представиться даже в мечтах.
Он вообразил себе Тика Ро в тех же пестрых лохмотьях, которые были на нем во время их первой встречи в Ванаэфе, но теперь их украшали всяческие чудеса Четвертого Доминиона. Костюм из гор, припорошенный снегом Джокалайлау; рубашка из Паташоки, подпоясанная ее стенами; мерцающий зелено-золотой нимб, сияние которого освещало лицо, столь же деловитое, как и движение на паташокском тракте. Скопик выглядел не столь впечатляюще. Он был закутан в драный плащ из серой пыли Квема, в складках которого скрывалась вся слава Третьего Доминиона, воссозданная послушными песчинками. Там была Колыбель. Там были храмы Л’Имби. Там был Постный Путь. И на мгновение в одной из складок возникло даже видение железной дороги с маленьким пыхтящим паровозиком, дым из трубы которого делал мрак песчаной бури еще более непроглядным.
Потом перед его мысленным взором возник Афанасий, препоясанный грязным лоскутом и несущий в своих кровоточащих руках идеальную копию Изорддеррекса, где было все — от дамбы до пустыни, от гавани до Ипсе. Океан вытекал из раны у него на боку, а голова его была увенчана терновым венцом, который расцвел и ронял вниз на его ношу лепестки радужного света. И наконец появился Чика Джекин. Теперь, при свете молний, он выглядел точно так же, как и двести солнцестояний назад. Тогда он плакал, а кожа его была восковой от ужаса, но сейчас гроза уже не могла испугать его, ибо он стал ее властелином. Узор электрических разрядов, проскакивающих у него между пальцами, содержал в своей строгой и прекрасной геометрии разгадку тайны Первого Доминиона, и совершенство этой разгадки само по себе было новой тайной.
Созерцая эти образы. Миляга задал себе вопрос, предстает ли и его образ перед мысленными взорами других Маэстро, или же стремление художника увидеть чуждо им, и то, что они воображают, зная, что он рядом, недоступно никакому зрению. Последний вариант нравился ему больше. Наверное, и сам он со временем научится избавляться от буквального восприятия, подобно тому как удалось ему сбросить с себя то «я», которое носило его имя. Он больше не был привязан ни к Миляге, ни к его истории. «Я» этого человека было трагедией, как, впрочем, и любое другое «я», и не мечтай он в последний раз бросить взгляд на Пай-о-па, то, вполне возможно, ой взмолился бы о том, чтобы наградой за Примирение стало его теперешнее состояние безграничной свободы.
Конечно, он знал, что это невозможно. Святилище Аны возникало лишь на короткое время, да и в этот промежуток у него были более масштабные цели, чем блаженство одной души. Маэстро сделали свое дело, принеся Доминионы в это священное место, и вскоре их присутствие здесь станет излишним. Они вернутся в свои круги, а Доминионы сами сольются воедино, уничтожив Ин Ово, словно злокачественную опухоль. О том, что произойдет дальше, можно только предполагать. Лично он сомневался, что случится какое-то внезапное откровение, и все народы мира одновременно встрепенутся, почуяв долгожданную свободу. Скорее всего процесс будет идти медленно, годами. Сначала пойдут слухи о том, что тот, кто очень сильно захочет, может отыскать в тумане мосты в неведомые миры. Потом слухи перерастут в уверенность, и мосты превратятся в оживленные улицы, а туманы — в большие облака, а через одно-два поколения на земле появятся дети, которые с рождения будут знать о том, что им открыты все пять Доминионов и что, странствуя по ним, в один прекрасный день человечество отыщет своего Бога. А сколько времени пройдет до этого благословенного дня — не так уж и важно. Ведь в тот миг, когда первый мост — сколь угодно малый — будет возведен, Имаджика обретет целостность, и в каждой живой душе в Доминионе — от только что родившегося младенца до умирающего старика — затянется какая-то крошечная ранка, а следующий вдох будет легче предыдущего.
Юдит помедлила в холле ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы убедиться, что Понедельник жив, и направилась к лестнице. Потоки, причинявшие ей боль, уже не пронизывали дом. Без сомнения, это был верный признак того, что наверху началась новая и, возможно, последняя стадия ритуала. Вооруженный двумя дубинами Клем перехватил ее у подножия.
— Сколько там еще таких тварей? — спросил он.
— Примерно полдюжины.
— Тогда тебе надо подежурить у задней двери, — сказал он, пихая ей одну из дубин.
— Придется тебе самому, — сказала она, проскальзывая мимо. — Постарайся удерживать их подольше.
— А ты куда?
— Остановить Милягу.
— Остановить? Но почему, Господи?
— Потому что Дауд был прав. Если он завершит Примирение, мы все погибнем.
Он отбросил дубины прочь и вцепился в нее мертвой хваткой.
— Нет, Джуди, — сказал он. — Я не могу тебе этого позволить.
Слова эти принадлежали не только Клему, но и Тэйлору. Два голоса людей, которых она любила, звучали одновременно, и это причинило ей едва ли не большую боль, чем все то, что ей пришлось услышать или увидеть только что на улице перед домом. Однако самообладание она не потеряла.
— Отпусти меня, — сказала она, вцепившись в перила и пытаясь высвободиться.
— Он тебя совсем сбил с толку, Джуди, — сказали ангелы. — Ты не знаешь, что делаешь.
— Прекрасно знаю, — ответила она и попыталась вырваться из его рук. Но, несмотря на волдыри, хватка была железной. Она отыскала глазами Понедельника, в надежде на его помощь, но он и Хои-Поллои навалились на дверь, по которой гек-а-гек барабанил мощными лапами. Какими бы прочными ни были доски, вскоре они превратятся в щепки. Она должна добраться до Миляги, пока звери не ворвались в дом, а иначе все будет кончено.
А потом, перекрывая шум, раздался голос, который ей лишь раз приходилось слышать звучащим на повышенных тонах.
— Отпустите ее.
Закутавшись б простыню, на пороге своей комнаты стояла Целестина. Неверное пламя свечей наполняло прихожую трепещущими тенями, но она стояла неподвижно, вперив в ангелов гипнотический взгляд. Те обернулись к ней, по-прежнему крепко держа пленницу.
— Она хочет…
— Я знаю, что она хочет, — сказала Целестина. — Раз вы наши ангелы-хранители, так защитите же нас! Отпустите ее.
Юдит почувствовала, как сомнение ослабило хватку ангелов, и, не давая им времени передумать, высвободилась и устремилась вверх по лестнице. На полпути она услышала крик и, обернувшись, увидела, что Понедельник и Хои-Поллои отброшены на пол, одна из досок двери треснула, а в образовавшуюся дыру просунулась длинная лапа, хватающая воздух в поисках добычи.
— Быстрее! — прокричала ей Целестина и шагнула к подножию лестницы, исполненная решимости преградить путь любому, кто попытается подняться наверх.
Хотя света здесь было меньше, чем выше она взбиралась, тем более настойчиво атаковали ее восприятие детали материального мира. Доски под ее босыми ногами неожиданно превратились в волшебную страну прожилок и впадин, география которой оказывала на нее гипнотическое воздействие. Но не только зрение переполнилось до краев. Перила под ее рукой были мягче шелка; хотелось ощущать снова и снова запах древесного сока и вкус пыли. Задержав дыхание и убрав руку с перил, чтобы свести к минимуму возможные источники ощущений, она попыталась сконцентрировать все внимание на двери Комнаты Медитации. Но атака на ее восприятие продолжалась: скрип ступенек превращался в симфонию; тени щеголяли всевозможными оттенками, каждый из которых требовал внимания. Однако ее подгонял доносившийся снизу шум. С каждой секундой он становился громче, и наконец поверх крика и рева раздался голос Сартори:
— Куда ты идешь, любовь моя? Ты не можешь меня покинуть. Я не позволю тебе. Посмотри! Любовь моя, посмотри! Я принес ножи.
Вместо того чтобы обернуться, она закрыла глаза, заткнула уши и спотыкаясь преодолела оставшиеся ступеньки, слепая и глухая. Только оказавшись на площадке, она осмелилась открыть глаза. В тот же миг искушения вновь навалились на нее. Казалось, будто каждая щербинка на каждом гвозде кричит ей: «Остановись и посмотри на меня!» Поднимавшиеся вокруг облака пыли были созвездиями, в которых она могла затеряться навечно. Сосредоточив взгляд на дверной ручке, усилием воли она швырнула свое тело вперед и ухватилась за нее с такой силой, что боль в руке заставила искушения временно отступить, и в этот краткий миг она успела повернуть ее и распахнуть дверь. Сартори вновь позвал ее, но на этот раз голос его звучал невнятно, словно он тоже попал в плен к своему восприятию.
