— Гори скорей, подлая гадюка! — хрипит Федька.

Когда ракета потухает, Сорокин посылает в нашу сторону быстро, один за другим, три красных огонька — приказ: идите ко мне! Я отзываюсь двумя огоньками: есть идти. Беру парашютно-десантный мешок. Федька взгромождает свою сбрую и говорит:

— Я готов. Продвигаемся?

Омет высокий, крутой, солома свежая, скользкая. И мы катим до земли на собственных ягодицах, как на салазках. Довольно темно, вернее сказать — серо. Сквозь облака неясно просвечивает месяц. Мы глядим на него с мольбой: не выходи, побудь там, голубчик! С десяток шагов делаем в полный рост. Тут вспыхивает еще ракета. Мы падаем наземь. Пока она горит ярко — мы лежим, а начинает меркнуть — ползем, гаснет совсем — идем в полный рост.

Ракеты взлетают одна за другой, с коротенькими перерывами. А мы падаем, лежим, ползем, вскакиваем, идем, бежим и снова падаем.

— Осторожно! Лежи! — командует мне, наверно, и самому себе Федька. — Нагнись ниже! Падай!

Когда вспыхнувшая ракета потухла, я сказал:

— Друг сердечный Феденька, не узнаю тебя. Ты — и вдруг такая осторожность? Это несовместимо.

— Вот, совмещаю, война научила. Умереть — невелика радость и честь. Выжить и победить — вот наша задача. Вот ради чего осторожничаю. И еще об тебе забочусь. По мне тосковать, плакать некому. А ты — другое дело. Ложись, чертов увалень!

Да, он и здесь блюдет наказ бабушки хранить меня. Для него моя жизнь дороже, чем своя.

Меня сильно мучит парашютно-десантный мешок, его поминутно приходится бросать, волочить, поднимать на плечи. Вот так и продвигаемся. Слава богу, что нас не обстреливают, — видимо, еще не обнаружили, а только ищут.

«Продвигаемся, продвинулись» — эти слова, как бессменные часовые, стоят в военных сводках. Раньше я приравнивал их к таким: «Идут, дошли, пришли». А теперь, понюхав пороху и помотавшись по военным дорогам, вижу, что «продвигаются, продвинулись» совсем не то, что «идут, дошли». Это — огненные слова.

Нас нащупали. Бьет пулемет. Чаще взлетают ракеты, не успеет догореть одна, уже вспыхивает другая. Гонимые страхом, мы храбро и глупо, даже не пригнувшись ничуть, перебегаем последние метры поля, дорогу и уползаем в бурьян. Оба невредимы. Наши пули замешкались где-то.

Сигналю Сорокиным. Они сразу отзываются и сами подползают к нам. Федька шепчет: «Боец Шаронов явился в ваше распоряжение», — затем преподносит Сорокиным по картофелине. Последние.

Все лежим. Сорокины маленькими кусочками «пьют картофель». Федька передергивает плечами и свирепо чешется: во время сна на омете под обмундировку набилась от соломы всякая колючая мелочь.

Ракеты не унимаются, взлетают, ищут, но пулемет заглох. Бурьян надежно стережет нас.

В полях еще многое недоубрано — кукуруза, картофель, табак. Целиком сжата только пшеница, но и она, сжатая, почти вся лежит копнами, кладями на полосах.

Сухо, ясно, тепло, а в полях не видно никакой работы. Крестьяне не торопятся с уборкой, они определенно выжидают, чем кончатся военные события у Днепра. Раньше уберешь и обмолотишь — больше отберут враги. А потянешь — за это время врагов могут выгнать.

Для нас несжатые поля, клади и копны — благодать.

Без них в том безлесном месте давно бы всех переловили, перебили. Вот и сейчас идем по такому недоубранному полю, сжатому, но заставленному снопами в копнах.

В сумраке копны проступают неясно, кажется, что они зыблются, как на волнах, то вырастут, то припадут к земле, и даже кое-какие перебегают с места на место.

Полина твердит, что это вовсе не кажется, но так и есть, что некоторые из копен совсем не копны, а люди. И они перебегают, следят за нами.

— Брось наводить страхи, — ворчит на нее Сорокин. — Это ночной мираж.

Полина настаивает:

— Не мираж. Я долго плутала среди копен, знаю, что не мираж. Определенно люди.

Чтобы убедиться, кто же прав, останавливаемся и через некоторое время все отчетливо видим, что от одной из копен отделился кто-то и перебежал к соседней.

— И это мираж? — шепчет Полина.

Тут, словно в ответ ей, сразу разделились две копны. Сорокин поднял сигнальный фонарик.

— Ты?! — Полина схватила его за руку. — Не смей!

— Не мешай! — Сорокин отдернул руку. — Это определенно наши. Немцы давно бы обстреляли нас.

— Наши… Тогда пусть они и мигают первые, — шепчет Полина.

— А ты не мне, им это говори.

Сорокин приказывает нам схорониться в снопах.

Схоронились. Тогда Сорокин мигнул фонариком. Ему отмигнулись нашим десантским сигналом. И сразу стало легко на сердце: каждый свой здесь — такая радость!

— Идите сюда, — вполголоса сказал Сорокин в сторону копен.

— Нет, браток, иди-ка лучше ты! — отозвались из-за копны.

— Я свой, десантник.

— И я свой. Только я уже семь раз выходил на автомат. С меня довольно. Для чего же я на своих плечах «лейтенанта» ношу?

— В данном случае — чтобы подчиняться: я капитан Сорокин.

— Капитан?.. Тогда придется мне выходить.

Из-за копны поднимается невысокий, коренастый человек и, подходя к нам, ворчит:

— Иду, иду. — Освещает нас фонариком. — Так, так, точно свои, советские. — Затем небрежно, без вытяжки, козыряет Сорокину и рапортует: — Лейтенант Гущин прибыл в ваше распоряжение. — А потом командует назад, через плечо в темноту: — Эй, парнишки, сыпь ко мне!

От копен к нам перебегает пятерка солдат. Все вытягиваются перед Сорокиным и приглушенно рапортуют:

— Рядовой… явился в ваше распоряжение.

— Говорят, что все из вашего корабля, — докладывает Гущин.

Сам он летел в другом корабле.

Сорокин оглядывает солдат, освещая каждого отдельно фонариком.

— Точно, все мои. Молодцы, ребята!

— Служим Советскому Союзу, — шепотком, но твердо, ясно чеканят солдаты.

— Вольно! Ложитесь! — командует Сорокин.

Ложимся в кружок, голова к голове, чтобы во все стороны вести наблюдение. Светят нам понемножку месяц, отблески далеких ракет и полупритушенные огни машин на дороге.

Сорокин спрашивает новичков, как приземлились, сколько у них оружия.

Приземлились все по разному: парашют неистощим на причуды. Одного бойца швырнул в деревню, на улицу. И сразу к бойцу подходит немец: «Хальт!» А боец ему: «Хватит?» — и гранату в него. Сам в огороды. Хватило, немец примолк.

Но взрыв гранаты всполошил других. В небо пошли ракеты. Кругом выстрелы, крики «хальт». Бежать некуда, везде переполох, тревога.

«Будь что будет», — решил боец и спрятался в картофельную ботву, которая кучами лежала в огородах. Совсем рядом бегали немцы, обыскивая дома, дворы и всякие усадебные построюшки. Лежа с автоматом наизготовку, боец хорошо видел всю суету и думал только одно: «Не дай бог собак!»

Собак у немцев не было, а самим не пришло в голову, что боец лежит, едва прикрытый ботвой, и они, перебегая, едва не запинаются о его ноги.

Ночь, затем целый день и часть другой ночи пролежал этот боец на том месте. Переполох за это время стих, и боец спокойно переполз в овраги и перелески.

Другого бойца швырнуло на кладбище. «Ну, выбирай место!» — пошутил он сам над собой и, напоминая своим десантским горбом могильный холм, благополучно уполз в несжатые поля. Счастливое приземление!

Третьего парашют наградил платформой железнодорожной станции, и уцелел десантник только благодаря тому, что открыл стрельбу по фонарям, освещавшим платформу, разбил их, сделал панику, затем в темноте вскочил на площадку отходившего товарного состава и уехал с ним в поля.

Четвертый приземлился в лесистый овраг, на деревья. Сучьями сильно поцарапало ему руки и физиономию, но это в десанте пустяк, такое приземление считается большой удачей. До встречи с Гущиным трое суток кружился он по лесу, сигналил фонариком, дудочкой, под конец начал стрелять — и никакого отзвука, кроме эха.

Пятый сначала сбросил парашютно-десантный мешок, где был упакован станковый пулемет. Затем прыгнул сам. Приземлился он на скошенный луг, в зарод сена, недавно убранного, душистого. Мешок с пулеметом где-то запропастился, и боец решил заночевать: утро вечера мудренее. Зарылся поглубже в сено и уснул.