Не раз схлестнулись во всевозможных комбинациях тревоги, уныние и споры, нетерпеливо требовавшие выхода на простор совещания, а совещание все не открывалось — не было Фомина, Елкина и Козинова.
— Что у них там, пойду узнаю, — прогудел Гусев и потным дымящимся комом начал раздвигать такую же потнотулупную толпу.
— Не ходи, не пустят, у них фракция, — сострил один из прорабов.
Бригадир ушел и пропал. Тогда толкнулся Ваганов, но Глушанская, охранявшая совещание, не впустила его. Он вернулся с недовольным бормотаньем:
— Что за дела? И настолько важные, что всех нас заставляют ждать?!
— Я говорю, фракция, инженер Елкин стал товарищем Елкиным, — повторил прораб свою остроту и тепло выдохнул в холодное ухо Ваганова. — Нашел время. Все бегут, а эта старая крыса лезет на тонущий корабль.
— Однако вы достаточно наглы, — сказал Ваганов и несочувственно смерил глазами незнакомого прораба. Поняв некрасивость своей остроты, прораб замешался в толпе.
Через кого-то проникла весть, что Елкину неладно — с полудня никого не принимает и даже не разговаривает по телефону, — и все сразу тревожно зашептались. Сознание, что есть человек, за все отвечающий, как-то прикрывающий всех, поддерживало в людях бодрость. Одно предположение об утрате этого заслона испугало и разоружило людей.
Появились бригадир, Фомин и Козинов. Глаза всех метнулись искать Елкина, но дверь барака захлопнулась и была закрыта бригадиром на крючок.
— Товарищи! — начал Фомин. — Наш главный инженер немножко прихворнул и не придет. Он дал мне список своих пожеланий и распоряжений. Мы его и возьмем за основу этого совещания.
— Что с ним? — закричал Ваганов.
— Пустяк, дня два-три надо полежать. Внимание! «Предлагаю немедленно на всех пунктах возобновить работы. Прорабам предоставляю свободу маневрирования всеми имеющимися у них материальными ресурсами с обязательным и строжайшим учетом, чтобы все мероприятия сводились к обеспечению смычки Первого мая».
— Это сумасшествие! — отчетливо, на весь барак проговорил кто-то.
— Не прерывайте, прения потом! «Немедленно пустить в оборот автотранспорт и не при каких условиях не допускать простоя машин. Всемерно беречь конский состав!»
— А фураж, фураж?! Лошади скоро начнут дохнуть Почему распустили верблюдов?! — залпом вырвались крики.
— Товарищи, всем будет слово, всем! Дайте кончить! — и дочитал: — «Все свои мероприятия согласовывать с профсоюзами и другими рабочими организациями. Предлагаю всему инженерно-техническому и хозяйственно-административному составу объявить себя мобилизованным до смычки. Себя объявляю мобилизованным до конца постройки».
Люди вскочили с мест, точно подхваченные вихрем из Огуз Окюрген.
— Зачем это? Дохни, а сиди? Ловко! Рабочкомы поедут на курсы, в отпуск, а мы…
— Из рабочкомов пока никто не удрал! — крикнул Козинов. — И не удерет.
— Не ручайся, не клянись! — откликнулись ему.
В дверь застучали частой, нетерпеливой дробью. Бригадир откинул крючок. Елкин, еле приметно кивнув головой, прошел на сцену и сел в тень за спину Широземова. Вошедшая следом Глушанская порывистой стрелкой проскользнула за кулисы. В наступившей тишине Фомин добавил:
— Вместо скального прораба Дауля назначается бригадир Гусев. Временно управление участком поручается Широземову. Товарищи, доклада не будет, открываю прения. Слово товарищу Елкину, — и отошел в глубину сцены.
Елкин слишком медленно, для всех непривычно, встал, оперся руками на стол, слишком долго, опустив голову, выжидал тишину, и, когда начал говорить, в зале тревожно задвигались: перед ними был точно не он, нервный, резковатый, играющий словами и жестами, а удравший заика Дауль. Слова медленно, трудно выбулькивали из перекошенного рта, который жил и двигался только одной правой стороной. В левой, похожей на смятое кольцо, он накоплял пену.
— Я остаюсь от-вет-вет-ветственным, Широземов будет практически. Мне, мне трудно принимать всех вас… Тепла мы скоро не дождемся, и — и не будем ждать. Надо работать, как есть. Я это хотел сказать, и — и принять к исполнению этот, этот… — Он попросил у Фомина листочек, только что прочитанный, и пошуршал им перед собранием. — Без этого не построим, не построим! Прошу, у кого еще, еще есть спасительные меры… — поклонился и ушел за кулисы, где Глушанская платком смахнула пену из мертвой части рта.
— Ты, папочка, иди домой! — уговаривала она. — Без тебя обсудят. В другой раз можно созвать. — Но он упрямо отстранил ее и вернулся на сцену. Сидел, глядя через головы на заднюю стенку барака, где на чем-то одном свет электричества сиял веселой радужной искоркой.
Многим хотелось протестовать, обвинять, кого-нибудь разнести вдрызг, но перед лицом разбитого и все же не сдающегося старика протесты и обвинения застряли в горле. Призыв самомобилизоваться был принят всеми.
Началось обсуждение, как удержать массы и заставить лучше работать автотранспорт. Здесь ставили условия и выторговывали поблажки. Елкин, к которому адресовалось это, молчал, но все, что он хотел сказать, было вычерчено на живой половине его лица: «Надо принять и сделать целиком, без поблажек. Прекратить разговоры и ехать по домам. Забыть все, одно запомнить — к Первому мая».
— Товарищи, будет смычка? — спросил Фомин, когда люди высказались.
— Будет! — ответил гул твердых и спокойных голосов.
Елкин вышел с крепким гуком сапог о новый звонкий пол. Глушанская тенью метнулась за ним. Подобно другой тени выбежал Ваганов. На улице он задержал девушку и спросил:
— Что с ним? Можно зайти к нему?
— Нельзя.
— А тебя где можно увидеть? Ты все около него?
— Я в Тянь-Шань не поеду. — Она сунула Ваганову руку. — Прощайте! Я остаюсь с ним.
Он пожал руку и выпустил, хотя думал сделать совсем иное — удержать Оленьку и спросить, временный ли это отказ или… Так и уехал, боясь этого разговора.
С Джунгарского разъезда никого не было на совещании (там все машины стояли замороженными), и Елкин вызвал Леднева к телефону.
— Вы справитесь? Вы не задержите смычку? Каково у вас положение?
— Отвратительное! Я не понимаю одного: зачем именно к маю, а не к июню, июлю? Запоздание на месяц не принесло бы ни катастроф, ни убытков, даже ничуть не отразилось бы на всяких там хлопковых планах. Но какое облегченье было бы для рабочих и для нас! Что это, строительная одержимость, реклама, первомайский подарок?! Это же детскость — подгонять такое сложное и трудное предприятие под подарок?! Так настоящие строители не делают!
— Простите, я не склонен: почему, для чего… У нас зафиксировано, и мы взялись. Есть ли у вас минимум данных, которые позволят?
— Если будете как следует снабжать. Если рабочие не разбегутся. Удерживать рабочих — не мое дело.
— Не вполне правильный взгляд.
— Я предпочитаю такой и думаю, что он куда верней и почетней, чем хвататься за подолы и упрашивать: «Батенька, погоди, постой!»
— У вас нет такого намерения — сделать во что бы то ни стало?
— Было бы глупо. Объективные условия могут расшибить все намеренья, все мобилизации, всякое, даже широземовское, упрямство.
— В нашем положении такие выше умников. Они и спасут дело.
— Ничто и никто не спасет. Слишком наивно строить планы на долготерпении людей, на каком-то выдуманном героизме.
— Что же вы предлагаете?
— Признаться, что смычки к маю не будет.
— Этого не допустят. Вытряхнут нас всех, пришлют новых, а сделают! Этого не должна допустить наша честь!
— Выходит — умереть и не сделать?
— Сделать и не умереть и никого не умертвить.
— Нас бросили в эту дичь, не дали нам всего необходимого и шлют приказы: «К маю!» Мы сгораем и молчим. Что это? Трусость, раболепие! Давно пора сказать: либо все будет, и дрова, и одежда, и человеческое отношение к нам, либо ни за какой май мы не ручаемся.
Елкин прекратил разговор.
— Вот, дочка. Нет, нет, так нельзя… Нельзя быть больным! Они провалят смычку. Я объявляю себя здоровым. — Он начал натягивать шубу.
