— Жалко героев прятать. Героев надо показывать.

Прощаясь, бригадир дал мне совет:

— Ты разную шушеру, вредителей, лентяев выбрось. И любовь тоже поубавь. Оно верно, любовь у нас была, только пользы от нее дороге никакой, больше вреда, и волыниться с ней не стоит. Дай мне вредителей, лентяев, пьяниц, бабников, и что я с ними сделаю? Да ничего, сяду! И ты с этой публикой сядешь. Ты строй свою дорогу так, как мы строили. Сперва подбери надежные кадры, а потом уж и крой!..

Я решил быть послушным: весь пройденный путь перечеркнул жирным крестом, вернулся к первой строчке и начал подбирать кадры по совету Гусева — на пьянице, вредителе и бабнике далеко не уедешь.

Мне не раз приходилось слышать, что в будущем литература, как и всякое художество, умрет за ненадобностью. Вопрос не суть важный, ведь дело идет о будущем, но все же не очень приятно сознавать себя сыном племени, обреченного на умирание, не очень утешительно, сидя над бумагой, ощущать в пальцах холодок той грядущей смерти. Куда утешительней сознавать себя сыном племени нужного, вечного. Бригадир Гусев дал мне эту утеху, дал надежду, что литература не умрет, пока будут люди.

Надо было еще многое повидать, со многими повстречаться, и я уезжал с Турксиба не спеша, с остановками почти на каждой станции. У меня был документ, который позволял садиться без билета, без хлопот в любой поезд и даже на любой паровоз. В надежде, что со временем отработаю такое гостеприимство, я широко пользовался этим документом.

Однажды, уже на выезде с Турксиба, я, ехавший тогда на дрезине, повстречал паровоз, которым управлял Тансык. Я закрыл перед ним семафор, то есть вытянул руку наподобие закрытого семафора. Тансык остановился и принял меня на паровоз.

Не буду пересказывать наши разговоры, потом они широко вошли в эту книгу. Тогда же из-за них чуть-чуть не произошло крушение. Среди говорильни Тансык вдруг замолчал и резко затормозил машину.

— Что такое? — всполошился я.

— Гляди сам, — отозвался он.

Впереди у самых рельс, вытянув над ними голову, стоял верблюд.

Тансык давал тревожные требовательные гудки. Паровоз приближался к верблюду. Состав был сборный, — такой не остановишь скоро, — а корабль пустыни не хотел уступать ему дорогу. По спокойствию, с каким стоял он, Тансык заключил, что верблюд опытный, рабочий, верблюд-строитель. А такие не боялись никаких машин, никаких гудков и не любили сворачивать: у них была высокая гордость. Из-за них уже случались крушения.

Паровозу пришлось остановиться. Мы с Тансыком пошли прогонять верблюда. Это был старый-престарый верблюд, друг Тансыка, действительно работник, строитель: ноги по-больному уродливы, бока изрубцованы побоями, спина сильно потерта тяжелым нескладным грузом.

Много лет Тансык и верблюд провели вместе — кочевали, бунтовали против царя, спасались в горах у границ Китая, служили Длинному Уху и, наконец, строили дорогу.

Теперь одни вел поезд по этой дороге, а другой задумчиво стоял над ней.

— Ты зачем здесь? — спросил верблюда Тансык и сам же догадался: — Хочешь вспомнить, чем пахнут рельсы.

Он похлопал верблюда по худым ребристым бокам, погладил отвислые горбы, змеино-изогнутую шею, высоконосимую гордую голову и отвел в сторону от дороги.

— А теперь прощай! Живи и говори вот ему спасибо! — Тансык покивал на паровоз. — Сколько они сняли и еще снимут с ваших верблюжьих горбов. Говори спасибо!

С той поры минуло почти полвека, а мне при слове Турксиб первой вспоминается обязательно эта картина — желтая песчаная степь-пустыня, перечеркнутая линией железной дороги, и старый одинокий верблюд, пришедший вспомнить, чем пахнут рельсы.

Турксиб — Москва.

1930–1933, 1975