— Огуз Окюрген! Товарищ Дауль, скажите — можно взорвать затор на Кок-Су? Вам случалось рвать лед? Можно? Говорите ясней, не понимаю. — Елкин морщился и отстранял трубку: булькающее кваканье и мычание, вздохи и бесконечные повторы Дауля раздражали ухо. — Дело обыкновенное? Великолепно! Сейчас же пошлите ко мне Петрова. Через час должны выехать. — Елкин повернулся к Ваганову. — Иди на конный за лошадьми!

Полутонна взрывчатки, разделенная Петровым на несколько зарядов, отбросила лед от берегов, раскрошила на мелкие куски, и он спокойно умчался в Балхаш.

Вместо парома с малой пропускной способностью был наведен понтонный мост, и по нему гулко застучали обозы с овсом и сеном.

Ваганов с письмом от Глушанской в кармане (он взял его как оправдательный документ) приехал на участок и зашел к Елкину.

— Вы меня не вернете этапом? — спросил, подавая левую руку, правая была все еще забинтована. — Я приехал на законный, пообещанный вами день.

— Не верну. — Елкин оттолкнул папки-дела, которыми занимался, поласкал дремавшего на коленях Тигру. — Мне… я хочу вас предупредить. Вы будете говорить с Оленькой?

— Думаю. — Ваганов беспокойно зашвыркал носом. — Собственно, за этим и приехал. А что такое, о чем вы хотите предупредить?

— Сделайте осторожно, не испугайте Оленьку. Я предпочел бы все это немножко оттянуть. Впрочем, как хотите. Для меня непривычна роль отца, выдающего замуж свою дочь. Не приходилось еще ни выдавать, ни женить. И я решительно не представляю, отчего удаются браки и отчего не удаются.

Ваганов с Оленькой шли по ущелью Огуз Окюрген. Отлакированные льдом стены ущелья отбрасывали жгучий холод. На дне и склонах ущелья копошились хмурые молчаливые люди. Оголтелый ветер перехватывал им дыхание, мерзлая земля плохо поддавалась бурам и лопатам, летняя спецовка не грела. Бодрость, шутки, гомон, крики и смех, заполнявшие еще недавно ущелье, смолкли вместе с первым морозом. Оленька говорила сквозь ветер:

— Папочка, Козинов, Фомин, бригадир, завхоз — прямо несчастные люди. Мне иной раз так хочется побежать, сделать, поругаться, померзнуть за них. А я мешаюсь только, то не так соединю, то забуду передать порученье.

— Если уж говорить о несчастных, то самый несчастный я, — пожаловался Ваганов.

— Вы? — От удивления девушка споткнулась и остановилась. — Не верю. Несчастного по одной походке видно — либо он чуть волочится, либо трепыхается весь.

— Я, Оленька, не шутя говорю. Я, как плохой пловец выплыл на средину реки, а до берега не могу дотянуть. Папочка твой, Козинов, бригадир… по-моему, самые счастливые люди: нашли свои сани и катят в них. А я…

— Дотянешь и до берега. — Девушка взяла Ваганова за плечо и повернула лицом к группе рабочих, рывшей котлован. — Видишь. Он и не в санях совсем, а бежит за чужими.

Ваганов остановился и начал наблюдать за Калинкой, который помогал усталым рабочим откачивать хлынувшую в котлован подземную воду.

— Посмотрите, какое у него лицо, мертвое, — шепнули Оленька. — Тело живет, работает, а лицо, душа… Оттуда идет смерть.

— Да… Калинке я уступаю первое место. — Ваганов нахмурился и быстро повел девушку прочь от котлована.

— Я тоже не совсем счастливая, — залепетала Оленька. — Мне надоело обслуживать, я хочу сама строить. Вот пойду и попрошусь на саксаул, на экскаватор.

— Ко мне в Тянь-Шань, заготовлять бревна.

— И поеду. Это — дело. А тут, на своем телефоне, я какая-то пуговица при деле.

— У тебя, Оленька, совсем особая роль… Ты, Оленька, как зеленая трава на асфальтовом дворе в большом городе… как огонек в темноте. Ты украсила жизнь Елкина. Скрашивать — вот твое дело. Знаете, Оленька, серьезно говорю: поедем вместе в Тянь-Шань! — Ваганов остановился, зажал ладонями голову девушки, немножко откинул назад. — Женой моей, Оленька! Невестой была, теперь надо женой быть.

— Когда это была невестой?! — Она сердито высвободила из его рук голову. — Ну вот, и погулять нельзя без сплетни.

— Помнишь… Пианино?

— Ямщик все выдумал. Я так и знала.

Оленька пошла молча. Ваганов суетился около нее, пробовал взять под руку, заглядывал в глаза, заговаривал.

— Что, обиделась? Я ж ничего обидного. Ты — хорошая, легкая чудачка, и я — чудак. Просто, весело заживем. У меня все от чистого сердца.

— Замолчите, не мешайте! Я думаю.

— О чем? — Он забеспокоился. — Скорей думайте!

— Думаю, зачем я вам!

— Не надо думать, я скажу! — Он счастливо засмеялся и начал тормошить ее, взявши за воротник шубы. — Спросила бы, а она — думать.

— И еще: как же останется папочка, и будет ли с вами хорошо, как с ним.

— Лучше будет, лучше!

— Ух, хвальбишка, хвастунишка!.. Как дочерью быть, теперь я знаю. А женой? Вон жены-то часто ругаются с мужьями… И ребят рожать, говорят, трудно.

— Сами родятся, сами! — кричал сквозь смех Ваганов. — Я ж тебя, Оленька, не оставлю, непременно украду. Вместе нам ух как хорошо, как весело будет! Слушай, зачем ты нужна мне. Полюбил я простую, настоящую жизнь — рубить и сплавлять лес, заготовлять сено, возиться с казахами, уставать, потом отдыхать, радоваться, как все обыкновенные люди, а не уроды. И у меня все есть, жены только — тебя, Оленька, — не хватает. Раньше я думал так: настоящие люди те, которых меньше, — художники, политики, писатели, артисты, ученые. А те, которых больше — рабочие, мужики, ремесленники, — сортом пониже. Думал, чтобы стать настоящим, надо все время подниматься к какому-нибудь художеству, мучиться, не иметь жены, а имея, забывать ее. Теперь — совсем наоборот, художникам, ученым, артистам я не завидую. Оставь их одних на земле — быстро вымрут, если не народят обыкновенных. Суть-то главная не в великих, а в маленьких. Теперь я на последней ступеньке, женюсь и буду самый обыкновенный, самый настоящий. Ты, Оленька, самая настоящая, каких жизнь любит, и тебе надо со мной быть.

— Без больших, без великих нельзя ведь?

— Я думаю, можно. Маленькие разберут их дела и все сделают. В охотку, на отдыхе от работы и законы напишут, и книжки сочинят, и музыку. И побольше всего будет и получше даже, в охотку-то знаешь как поработают. Большие от натуги болеют, с ума сходят — все через силу, а маленькие вперемежку с делом и не заметят, как прямо чудес натворят. Что же, Оленька, согласна? Поедем?!

— У, торопыга, дай мне папочку спросить!

Сидели около горячей печурки на кошме и обсуждали, сейчас ли ехать Глушанской в Тянь-Шань или подождать до весны. Полчаса назад общим же советом было решено, что ей надо стать женой Ваганова. Ваганов доказывал что нужно уехать немедленно: у него в Тянь-Шане и тепло и сытно, на участке же вот-вот будет недостаток продуктов и полнейшая бездровица.

— Я не оставлю ее, она здесь изголодается, заболеет. — Он притягивал к себе девушку и целовал в голову. Ни за что, заверну в тулуп и увезу! Оленька, поедем, у меня там рубленый дом в две комнаты, дров сколько угодно!.. Целая тайга.

Девушка молчала. Елкин противился:

— Позвольте, вы что будете делать — сидеть около нее и плевать на работу? Или разъезжать по делам и бросать ее одну на недели, на месяцы?

— Вместе будем! Заверну в тулуп…

— Сумасшествие — таскать по горам, в бураны, в морозы, вдобавок без всякой надобности, сумасшествие!

Подкатили дрожки, запряженные парой гнеденьких, тонконогих, трепещущих всеми жилками кобылок. В юрту ввалился бригадир Гусев, весь заиндевелый, как снежный слепок.

— Морозит, — проворчал он, сбрасывая шапку, рукавицы и полушубок. — За ночь морозище вымахает до сорока. — Сел на запасной топчан, служивший и кроватью и диваном для всех, кто, приходя и приезжая к Елкину, нуждался в этом, смахнул с усов ледышки, протянул зазябшие руки над печкой. — На Джунгарском буза, — продолжал он, ни на кого не глядя, — побежали. Вчера ушли плотники, сегодня при мне отказались работать камнеломы. Смылись два тепловозных машиниста. Нет одежи и нету дров — ни щепки, в палатках мороз под двадцать градусов, спят — в чем и ходят. — Повернулся к Елкину. — На Джунгарском у нас будет провал. Рабочком нетрудоспособен, Леднев не хочет работать, Усевич — трепло. Разговаривать можно, пожалуй, с одним Грохотовым. Удержит остальных машинистов — ладно, не удержит — кричи караул.