Все распоряжения были отданы, заместителем на время поездки назначен Широземов, оставалось только пристроить Тигру на заботы Оленьки. Придя за котенком, девушка попросила Елкина:

— Вы непременно просмотрите все-все, как живет Ваганов!

— Это зачем тебе?

— Скажу потом. А может, и не скажу. Только непременно — все, все, для меня. — Посадила Тигру на плечи воротником и ушла подпрыгивающей угловатой походкой подростка, еще не сглаженной ни кокетством, ни взрослым степенством.

Километров тридцать до местечка Кок-Су, где был лесопильный завод Турксиба, Елкин ехал в автомобиле, дальше — с полдня на пароконной бричке и затем пересел в седло: к главному гнезду Ваганова вела горная тропинка обрывистым берегом дикой реки.

Первые впечатления от лесного хозяйства были хорошие. Корпус лесопильного завода достраивался, импортное оборудование устанавливалось, бревна довольно густо плыли по реке. Группы казахов, работавшие в затористых местах, выглядели довольными. У них везде были юрты, кухни, кипятильники.

Казах провожатый усиленно нахваливал Ваганова: и работник большой, как старый козел при овечьей отаре, всегда идет впереди, и мастер ездить верхом. Принимая за правду только половину, другую — за лесть начальству, свойственную подчиненным, Елкин считал, что не ошибся, доверив Ваганову лесозаготовки.

Тропинка взбиралась вверх к маячившим впереди снежным высотам. С каждым шагом картина менялась.

Голые, пышущие жаром, утесы. Еще пустыня.

Выше — первые уродцы кустики по расщелинам в скалах.

Еще выше — зелеными островками трава, цветы.

Еще выше — заросли берез, осин, карагачей.

Еще выше — первые ели.

На высоте тысячи метров — сплошные леса с преобладанием хвойных, прохлада, неумолчный боровой шум, потоки и речки, птичий пересвист.

Елкин испытывал как бы некое целительное купанье. Полнота горной жизни после длительного сидения в скудной пустыне покруживала голову. Уши, глаза, ноздри ненасытимо вглядывались, вслушивались, внюхивались, Он испытывал именно то, что называют полнотой органической жизни.

— Приехали! — Проводник мотнул головой на обрыв, где среди темноватой зелени мельтешило белое искрящееся пятно. — Живет начальник.

В одних подкрученных до бедер штанах, напрягаясь, как лошади на гонках, казахи баграми отталкивали бревна, несомые рекой на каменную отмель. Ваганов, стоя по грудь в ледниковой воде, удерживал схваченное багром бревно и кричал:

— Сюда пять человек, скорей!

Вода вырывала бревно. На спине у Ваганова плясали бугорки напряженных мышц. Казахи подоспели, и бревно крепким скрученным вязком было привязано к канату, отсекающему от реки вдающуюся в берег отмель.

— Здравствуйте, товарищи! Товарищ Ваганов! — понатужившись, браво крикнул Елкин.

Лесозаготовитель, не выпуская другое схваченное бревно, поднял голову и, узнав Елкина, ответил:

— Сто раз здравствовать! Скоро закончим. Идите в дом и распоряжайтесь!

Но Елкин достоял до конца того дела, которым занимались лесосплавщики. Во всю длину каната были привязаны к нему бревна, затесанные с одного конца, и все другие, несомые рекой на отмель, ударяясь в привязанные, с жиком пролетели опасное место — вечные заторы были устранены. Ваганов выполз из реки и бегом пустился в гору к рубленому домику. Он первым делом забежал в готовую баню, окатился теплой водой, полотенцем докрасна растер тело и, добившись теплоты в ногах, пришел к Елкину.

— В баню не хотите ли? Впрочем, потом… — Ваганов высунулся в окно и крикнул толпе зазябших мокрых казахов: — В баню, в баню! — Повернулся к Елкину: — Любят, не выгонишь! Возьмет фунт мыла и не уйдет, пока не истратит весь. Баня у нас топится ежедневно. Из ледяной реки мы прямо в пар, результаты самые великолепные — ни простуд, ни насморков.

— А вы сами частенько лазите в реку? — спросил Елкин.

— Бывает. Вот сегодня толковал-толковал, как сделать скольз, не смогли понять, и пришлось самому. Но теперь мы будем навсегда избавлены от заторов.

— Вы что же никак не отозвались на увеличенные задания?

— Принял к сведению.

— И к исполнению?

— Само собой.

Вдалеке над горными снегами проклевывался золотой рассвет, а они все сидели у открытого окна, слушали говор елей, окружающих домик, гул реки и переговаривались самым дружеским образом.

— Так вы довольны, и даже очень, устраиваетесь основательно и надолго: баня, рубленый домик из двух комнат и, говорите, купили пианино. А не пьете?

— Один раз задал рапсодию. — Ваганов придвинулся к Елкину и быстро заговорил, потрескивая пальцами: — Я из переквалифицировавшихся. Варварское слово! Готовился стать музыкантом, композитором.

— М-да. — Елкин вспомнил явный интерес Оленьки Глушанской к лесозаготовителю и удвоил внимание. — Н-да… Что же произошло?

— Ничего! Композитор не получился. А таскаться по мелким сценам, быть подъяремным у других, жить чужим вдохновением я не захотел и выбрал лес.

— Ваша любовь к уединению?

— Я все ждал, что в уединении на меня нахлынет творческая стихия. Но она не явилась.

— А Турксиб? — Елкин говорил тихо, ласково, подбадривая собеседника на новую откровенность.

— Без сильных переживаний не может быть творчества. Поиски сильных переживаний.

— Вы и теперь?

— До самого последнего времени, до Тянь-Шаня, считал всю жизнь подготовкой к музыке… — Ваганов снизил голос. — Хорошо ли это, плохо ли, начало ли духовного умирания или же, напротив, расцвета… но здесь я раз и два поймал себя, что увлекаюсь работой и не ради чего нибудь, а самой, как она есть, вхожу в деловой раж. Что-то переключилось, и работа перестала нуждаться в каких-либо оправданиях. Раньше, пережив что-нибудь, я садился за бумагу и старался выразить это крючками Теперь же… я отдыхаю, и к бумаге не тянет. Во мне начал расти нормальный, ординарный человек. Раньше я стал бы вытравлять его, а теперь радуюсь. Радуюсь, что не надо вгонять свою жизнь в ноты. Бывает, приходит старый демон, посадит за бумагу, вымотает всего, а толку — ерунда, чепуха! Я — не плохой исполнитель, но творец — нуль, пшик один. Тогда меня тянет к вину. Но я отобьюсь, непременно отобьюсь от своего демона! — У Ваганова расширились глаза и сделались воинственными. — Перевезу пианино… охватит меня музыкальный зуд, выкричусь, выиграюсь, и все пойдет хорошо. А бумагу к черту! Ничего не записывать, все на воздух, в ветер!

— Вы не думаете, что может получиться, выйти что-нибудь путное случайно?

— Пусть, пусть! Только для этого призрачного и гадательного я не хочу отдавать ни кусочка самой ординарной жизни. Придет — пожалуйста, не придет — не надо. С лесом у меня лучше удается. И кто это напутал, что музыка, всякое там искусство, выше, скажем, лесозаготовок, инженерного дела?! Что у художников особо полная, особо качественная жизнь?! И все поверили этой ерунде, и все честь отдают художникам. Надо взбунтоваться! Я организую бунт лесозаготовителей протии художников. Здесь же, у нас, настоящее, можно потрогать, понюхать, всей физикой ощутить, а не каким-либо одним ухом. — Ваганов вздохнул, померк и проворчал: — Видите… Мне… — Он отодвинулся в тень. — Как поживает ваша дочка? Не истолковывайте как-нибудь, чувствую сам, что нелепо, неудобно… Если, как бы это, одним словом… — Он в замешательстве перекладывал руки с колена на колено. — О таких вещах не спрашивают…

Елкин благодушным лицом и покачиванием головы подталкивал досказать.

— Я для ясности, чтобы, понимаете, никаких иллюзий. Одним словом, знать, что и как. Глушанская — ваша жена?

— Нет.

— Но будет?

— Тоже нет. У меня есть жена.

— Стало быть?.. Что вы скажете, если я сделаю ей предложение?

— На это она ответит сама. Я ей — не отец, не сват, не брат. Извините, но я не склонен, не уполномочен продолжать этот разговор.

Ваганов извинился. Оба вышли на клейкое от пузырьков вытопившейся смолы новое крыльцо.