— У меня семейные дела.
— Никаких семейных дел, никаких семей знать не могу! Вон… — Прораб кивнул за окно на песчаный косогор, всхолмленный могилами под деревянными крестами и пятиконцовыми звездами: — Все семейные дела! Сколько ребятишек закопали, а люди не бегут.
— Я тоже закопал. Жену терять не хочу.
— Не потеряешь. Мы напишем ей, потерпела бы.
— Не надо, я сам — грамотный.
Через площадь, мимо толпы с пустыми ведрами и стада верблюдов, коней, баранов, ожидающих, когда скупой засолившийся колодец даст воду, Грохотов прошел к строящемуся мосту.
Натужно гудели автомашины, подвозившие камень. Глухо кашлял локомобиль на электростанции. Кран с визгом цепей и торопливым говорком колесиков подавал белые каменные плиты на средний устой, который двадцатиметровой башней поднимался с темного дна оврага. Каменщики, привязанные веревками, стоя на узком хомуте, обнимающем устой, укладывали плиты.
Со стороны работа напоминала трюковый номер и цирке, да и по существу постройка Мулалинского моста была сложнейшим и рискованнейшим трюком. Было не из чего сделать леса вокруг устоев, а сроки подгоняли, и один из плотников придумал заменить леса хомутом. Были нужны воистину акробатическая ловкость и геройская смелость, чтобы держаться на узеньком хомутике, обнимающем высоченный устой. И не только держаться, а еще делать тяжелую, точную работу — каменную кладку под рельсовый путь.
Грохотов повернул к площади, оттуда к мосту и снова к площади. Он не знал, куда ему качнуться, как баланс, уравновешенный до предельной точности.
На мосту отработалась первая смена, рабочие гулкошагой толпой двинулись к домам. Они догнали слоняющегося Грохотова, и Стрельников, хлопнув его тяжелой рукой по спине, спросил:
— Чего шляешься?
— У меня отдых.
— Не ври! Отдых — лежал бы где-нибудь. Заходил, не иначе… жена.
— Как по-твоему, ехать, не ехать?
— Зовет?
— Нет.
— Набиваться не стоит, будешь подлизываться, она задерет нос.
— Ты погоди, не горячись! — Грохотов оттянул Стрельникова в сторону от дороги. — Жена моя — не просто жена, а можно сказать герой. Саксаул, пустыня. Упускать ее я не хочу. С ней, брат, так просто: приехал, чмокнул, хлопнул — ничего не выйдет. Ее, брат, завоевать надо. Из-за этого я и шел на укладке. Она скажет: «Пустыня, ураганы». И у меня — пустыня, ураганы. Она скажет: «Змеи, скорпионы, фаланги — сплошь черная смерть». И у меня было предостаточно этих гадов. Она скажет: «Гонял где-нибудь машину и пьянствовал». Я ей: вот похвальный лист от Бубчикова и трезв, прям, как столб. У нее большие козыри, а мне перебить ее надо. Ну, твое слово?
— А раз так… — Стрельников притопнул. — Забавная бабка, право, забавная! Ты ей никаких навстречу. Сама прибежит. Ты козыри загоняй! Сиди здесь и загоняй! Побежишь за ней, она и скажет: «Люди работают, а он бабу разыскивает». Она — герой, а ты ей — двойного героя. Она, может, всю и штуку-то разыграла, чтобы тебя испытать.
Грохотов остался, Шуре же написал коротенькое письмо, что пить бросил навсегда и живет в Мулалах. Потом, вспоминая письмо, он радовался, что поступил именно так, как нужно, без мальчишеской погони, без унизительных упрашиваний, а с достоинством взрослого и независимого человека.
Леднев писал Елкину: «Уважаемый коллега! Я помню экзекуцию, которую в прошлый раз Вы учинили надо мной. Вам я готовлю ответную. А предмет настоящего письма иной — «лесная панама» [2], «вредительство» на одном из северных участков.
Напомню обстоятельства этого дела, хотя Вы не можете не знать их. В поисках разрешения лесной проблемы один из работников северного строительства задумал осуществить великолепный, но рискованный план: заготовить лес в одном из почти недоступных ущелий.
Будьте внимательны! Ущелье с прекрасными, неисчерпаемыми лесными массивами. Между ним и трассой, куда нужно подавать лес, шестьдесят — семьдесят километров непролазных, немыслимых скал. Как будто нет никаких надежд, махнуть рукой, поскрежетать зубами и оставить лес в покое!! Но в ущелье есть небольшая речка. Она в своем нормальном состоянии слишком немощна, чтобы доставить треть-четверть потребного леса. Но ведь есть весна и половодье, есть способность у здешних речонок от весеннего таяния и от таяния ледников вспухать до размеров грандиозной силы. Ставка на половодье. Отсюда начинается риск.
Справки, взятые у местного населения, подтверждают, сто речка бывает рекой, подтверждает это и обследование берегов.
Но казахи склонны к преувеличениям, они фантасты и патриоты, все свое им кажется в самом лучшем виде. А разливы в горных условиях слишком капризны.
Риск несомненный! Но и могущие быть выгоды при удаче неисчислимы. И нужда в древесине зла. Убытки при неудаче — тысяч триста — четыреста, максимум — полмиллиона. А разве не бросали мы сооружения миллионных стоимостей? А разве не рисковали Вы сами совсем недавно, когда взрывали утес, когда выбирали Огуз Окюрген?! И человек ставит полмиллиона.
Как поступили бы Вы на его месте? Я, да и большинство не стали бы задумываться. Но ему катастрофически не везет. Весна подводит, подводит и таянье ледников.
Человек в панике, он знает наше жесткое время, и пытается вывезти лес на волах. Но природа создала такое бездорожье, что быки летят в пропасть. Он арестован. По всему строительству крик «вредительство», «панама».
Повторяю, добрая половина инженерно-хозяйственных работников Турксиба сделала бы то же самое. И что же, каков вывод? Эта половина — вредители? Этого не думают и самые подозрительные люди, привыкшие во всем искать вредительство.
Проигрыш, печальный проигрыш!
Я, уважаемый коллега, возмущен таким несправедливым отношением к нам, специалистам, возмущен нашим бесправием. Удачи принимаются как должное, за них ни благодарностей, ни компенсаций. А случись проигрыш — проигравшего записывают в преступники, подвергают наказаниям. Страна не желает нести ответственности, она требует безошибочности, когда в нашем деле ошибки неизбежны, ибо — не Вам это доказывать — нам сплошь и рядом приходится иметь дело с величинами, не поддающимися точному учету.
Что было бы, если б врачи отвечали за неблагополучный исход болезней, за смерть своих пациентов? Все врачи сидели бы в тюрьмах. Мы, строители Турксиба, находимся в положении таких врачей, наша инженерия здесь, при неизученных рельефах, реках и грунтах, при наличии землетрясений, не лучше вооружена, чем медицина.
И при таких условиях требуют безгрешности!
Право на риск, совершенно необходимое инженеру право, у нас отнято, и я не удивляюсь, если прекрасные работники работают плохо, крупные величины сами уходят на мелкие дела, не удивляюсь, что так развита трусость, мелкотравчатость: танец между порогом и печкой не может создать хороших танцоров.
В этом одна из причин, что многие из нас не творят, а служат, а охотники дерзать обращаются в редкую, вымирающую породу».
Елкин дважды перечитал письмо и на листочке из блокнота ответил Ледневу:
«Я бы ни за что так не рискнул. Почти все сто процентов против — это не риск. Либо глупость, либо вредительство. Там все делалось на глазок, и за это рассчитываются. Согласен, обстановка изменилась, на риск приходится испрашивать разрешение, но что страна не желает рисковать и не несет ответственности — это неправда! Напротив — масштабы риска безгранично увеличились (рискует вся страна), и именно теперь проще и легче быть смелым».
Передумывая все обстоятельства «лесной панамы» на севере, Елкин дрогнул за свои лесозаготовки и начал спешно собираться в Тянь-Шань. Обстоятельства на участке позволяли: рабочей силы было достаточно, транспорт работал удовлетворительно, даже саксаул, за который он боялся больше всего, прибывал полными караванами.
Гнала его в Тянь-Шань навязчивая тревога — не повторилась бы «панама».
«Что он за человек, этот Ваганов. Вдруг вредитель, вдруг неспособный. Принимаем без проверки, кто подвернется, выбирать не из кого», — думал старик, укладывая чемодан.