— Откуда знаешь? — спросил Тансык, закашлявшись от дыма и тревоги.
— Говорил один милиционер. Он привел на дорогу Улумбекова с парой коней, а теперь ищет тебя.
— Зачем?
— Он говорит: ты убежал с дороги, угнал коня, унес одежду. Тебе будет суд, как Улумбекову.
Тансык слушал, жадно сося трубку, сильно захлебываясь и окутываясь дымом. Голова кружилась, ноги, руки, спина ослабели, точно и сам весь обратился в шаткий дым Наконец кое-как овладел собой и неестественно, ненужно громко выкрикнул:
— Это — неправда. Это сделал другой Тансык.
— Милиционер называл тебя.
— Он ошибается. Ты где, в каком ауле говорил с ним? Сейчас поеду и докажу ему, что я — совсем другой Тансык. — И, поскорей отделавшись от неприятного вестника, долго погонял коня, как пьяный или сумасшедший. Но погонял не в тот страшный аул, а в противоположную сторону.
После этой встречи у Тансыка уже не выходил из головы суд. Все было так, как судили Улумбекова: большой костер, густой народ… Только в подсудимых стоял Тансык, а Улумбеков обвинял его.
Всякий аул и даже всякий путник вызывал у Тансыка страх. В аулах будут показывать на него пальцами: вот он, который готовил Улумбекову тюрьму, а сам тоже украл, убежал. Встречные будут щупать его спецовку и рассуждать притворно, издевательски: правильно сделал, зачем копать землю, уставать, болеть, если без этого можно заиметь такую хорошую одежду. Молодец!
Тансык заезжал в аулы только по крайней нужде — поесть да попить. Из новостей интересовался только одной — не встречалась ли молодая женщина Шолпан, разыскивающая своего брата.
Он исхудал, сделался молчалив, печален. Одежда загрязнилась, как у землекопа, и разорвалась, как у грузчика. Он обнищал кругом: не было ни еды, ни приюта, ни радости, ни охоты жить. Он все еще говорил, что ездит по важному недоступному посторонним делу. А люди хотели ясных, интересных новостей, без них он был скучен, не нужен им.
Как он раскаивался, что убежал с дороги. До работы на ней он был маленьким, сереньким человечком, вроде воробья среди бесчисленных птиц. Дорога сделала его большим, известным. А он, дурак, баран, порвал с ней. Сам оттолкнул почет, угощенье, сам убил себя. Не видел и обратного пути. Ему оставалось одно — рассказать, как глупо рвать одинокому бедному человеку с Турксиб-дорогой, как мучительно оказаться вестником без вестей. Но у него не хватало решимости, вместо правды он принялся распускать сказку о другом, плохом Тансыке. Эта сказка сильно помешала и ему и Шолпан — они еще долго искали друг друга.
Гонибек — молодой казахский акын, одновременно поэт, музыкант, певец — сидел с домброй в руках у маленького костерка, глядел на яркий месяц, украшавший сумрачное вечернее небо, и слагал новую песню-легенду:
Ты, месяц — след от золотых подков Чингисханова коня.
Ты — золотая тамга, положенная повелителем всего мира.
У ног Гонибека поплескивала небогатая водой степная речка. По песчаным берегам ее густо разлеглись на ночь усталые верблюды, коровы, козы, овцы. Их перегоняли с горных высот, где летовали они, в степь, на зимние пастбища. Кое-где догорали костры, разведенные пастухами.
Перебирая струны домбры, Гонибек продолжал складывать песню:
И вы звезды, — не творение бога, нет!
Вы — тоже следы подков,
На которых скакали кони Чингисовых воинов.
Само небо служило повелителю мира:
Если реки и озера преграждали грозный путь его,
Оно склонялось, и по его тверди, как по мостам,
Переходили тьмы завоевателя.
У Гонибека не было в живых ни родителей, ни братьев, ни сестер, не было ни жены, ни детей, ни скота, ни юрты, ни коня. Подобно волку, он всегда держался около чужих стад, его пища, одежда и тепло были в чужих юртах. И возили его чужие кони. За все это он расплачивался пеньем и музыкой. Великое спасибо родителям, наградившим его звучным голосом, ловкими пальцами и хорошей певучей домброй.
Утром, когда скотоводы рассядутся у костров есть и пить, Гонибек споет им свою ночную выдумку. Так явится в мир новая легенда, потом кто-нибудь оторвет ее от пуповины, и она пустится в вечное странствие. Скупой для хлебов, деревьев и трав, Казахстан является благодатной родиной для песен и легенд. Вестники Длинного Уха, пастухи-кочевники, почтовые брички, торговые караваны, решительно все проезжие и прохожие бережно переносят их, как драгоценности, по дорогам и бездорожью к каждой юрте, ко всякому уху. И легенды, песни, всякие выдумки многоцветными коврами украшают тусклую одинаковость жизни.
Но Гонибеку не удалось вплести свой узор в легенды о великом завоевателе: на звук его домбры подъехал вестник других великих дел, знаменитый перевозчик новостей Тансык.
— О чем поешь? — спросил он Гонибека.
— О месяце, о звездах, о Чингисхане.
— Э-э, старо, — пренебрежительно отозвался Тансык. — Дорога — вот дело, — и начал соблазнять Гонибека, чтобы немедля перебирался на строительство. Там нужен акын. Такому делу, как Турксиб, нельзя без акына. Кроме того, Гонибек может стать землекопом, плотником, инженером… Там столько всякой работы, что хватит и рукам, и спине, и голове, и домбре.
Таким же способом на этом привале Тансык завербовал еще несколько бедняков. Они отказались пасти чужой скот и ушли строить дорогу. А Тансык поехал дальше вербовать новых. По слухам, доходившим до него, он знал, что дорога все еще остро нуждается в местной рабочей силе. Сам он не решался вернуться на дорогу, но и рвать с ней окончательно не хотел.
Отдохнуть ли, ночевать ли Шолпан старалась у перекрестков дорог, где бывает больше встреч, чем на прямой. Ведь у прямых дорог только по два конца, у перекрестков же — три, четыре, пять.
С гор летел и насвистывал лихим наездником холодный курдай. Шолпан развела костер обогреться. Дым привлек Тансыка, тоже искавшего теплое местечко.
Сперва Шолпан и Тансык долго стояли, обнявшись, потом тихо, молча поплакали и порадовались сквозь слезы, наконец Шолпан сказала:
— Аман!
— Аман — отозвался Тансык. — Хабар бар?
— Бар, бар, я нашла брата. А теперь домой.
— Там будут судить меня? — встревожился Тансык. — Я…
— Знаю, все знаю. Домой, скорей домой! Вернись, пока не поймали, верни коня, одежду. Лучше жить босиком, в лохмотьях, чем с твоей славой. Ах, Тансык, Тансык!..
Немножко обогрелись, попили чайку и зарысили домой, больше всего беспокоясь о том, чтобы не остановил их ни сидячий, ни кочующий закон.
На третий день после встречи Шолпан с Тансыком приехали в Луговую и, пока пробирались к своей юрте, не переставая ахали от удивления. За то время, пока Тансык бегал, а сестра искала его, станция стала другой. Прибавилось множество палаток, землянок, юрт. Меж этих приземистых времянок поднялись долговечные бревенчатые и тесовые дома, бараки, склады. Паровозы и вагоны не только пробегали мимо, а работали уже постоянно.
Ни Ахмета, ни Исатая не оказалось дома, но было явно, что они близко: у Ахмета на видном месте лежал хлеб, не успевший зачерстветь, у Исатая в железной печурке еще светились искры.
Сбросив свой дорожный багаж в юрту, Шолпан побежала на телеграф, а Тансык с двумя конями поехал на транспортный двор: казенного вернуть, а своего отдать за спецовку. Казенного коня, сильно исхудавшего от скудного подножного корма, приняли с сердитым пожеланием Тансыку: «Тебя, дурака, надо бы подержать на этой траве». Спецовку отказались взять: добро не нашего хозяйства.
Тансык поехал обратно. В оба конца он пробирался побитой собачонкой, избегая многолюдья, особенно же встречи с милицейскими фуражками. Он был готов отдать не только спецовку, но и своего коня с верблюдом, лишь бы в эти последние минуты не напороться на закон. К его счастью, пронесло.
