Толпа сочувственно загудела:

— Конь — не верблюд, не ишак, чтобы таскать арбу, груз. Дело коня — седло.

Затем наступило долгое молчание, никто не хотел обвинять Улумбекова. Это оправдывало его. Но судья по закону не мог оправдать и объявил:

— Будет говорить обвинитель от дороги Тансык. — Он был его последней надеждой.

Тансык считал, что вполне расплатился с Турксибом и за коня и за спецовку, но иногда против всех доводов накатывало сомнение. Беспокоило не то, как расплатился — полностью или не совсем, — а то, что и угнал, и унес, и ушел самовольно, тайно от всех. Это бросало на его поступок, на его душу черную тень. При всяком подходящем случае он приветствовал дорогу, хвалил инженеров, а тень все-таки набегала.

Когда судья объявил: «Слово имеет обвинитель от Турксиба», — Тансык сильно вздрогнул, будто обвинять собирались не Улумбекова, а его. У него мелькнуло: не надо обвинять Улумбекова, прежде надо повиниться самому. Вот сейчас. Но в чем? Если здесь готовы оправдать Улумбекова, то проступок Тансыка и самого его поднимут на смех. Виниться не следует. У него есть способ оправдаться — послужить еще Турксибу.

Тансык снова сильно вздрогнул, на этот раз сбрасывая с души сомнения, и заговорил:

— Угон казенных лошадей — большое преступление, подрыв строительства. Суд отнимет коней — ясно. Только этого мало. Улумбекова надо наказать, чтобы он и все другие помнили: нельзя угонять лошадей. Улумбеков — враг казахскому народу, он разоряет хорошее дело.

— Тансык — не казах, — крикнул Улумбеков.

В толпе сочувственно загудели. У всех была такая любовь к лошадям, столько завистливых, жадных глаз сверлили скакунов, приведенных на суд, что судья сильно опасался, не угнали бы их снова. Вскочит отчаянный джигит в седло, свистнет коню в ухо — и потом ищи его в степях Забалхашья или горах Тянь-Шаня.

— Я — казах, — продолжал Тансык. — Тоже люблю коней, и всякий может любить их. Улумбеков не в том виноват, что любит коней, а в том, что мало за них работал. За хорошего коня надо много работать, много копать земли.

— Много, ой много! — закричали в толпе.

— Улумбеков работал одну неделю и угнал пару. Пусть поработает год, полгода, и его не будут судить. Почему Улумбеков должен получать коней даром?

Тансык разбудил в людях чувство справедливости, они зашумели:

— Да, почему даром?

Улумбекову присудили: вернуть коней на дорогу и отработать там ущерб, какой причинил ей тем, что кони не работали. Тансыка попросили было сопровождать Улумбекова с конями, но Тансык отказался: у него еще много дел в степи. Это была отговорка, а причина — страх, что и его заставят работать землекопом. Сопровождать назначили милиционера.

На джейляу некоторое время было всем привольно. По этому поводу Тансык даже сложил шутку: кони и прочий скот питаются молодой травой, а люди — старыми дорожными новостями.

Потом эти новости, что привез Тансык, всем приелись, а другие не поступали. Ведь дорога строилась в степи, далеко от джейляу, вестники Длинного Уха неохотно делали трудный горный путь.

Тансык перебрался с джейляу в степь, поближе к Турксибу, где сотворялись тогда самые интересные новости. В первом же ауле он понял, что отстал от жизни, все его рассказы о дороге устарели. А люди интересовались больше всего дорогой. Сказав важно, что у него срочные дела, даже некогда поговорить с людьми, Тансык поехал в другой аул. И там в первую очередь посыпались спросы про дорогу.

— Я устал от нее, — сказал Тансык раздраженно. — У вас табуны, дома, пастбища… Зачем говорить про какую-то далекую дорогу. Поговорим о другом.

Но люди хотели про дорогу. Она жила каждый день по-новому, волновала то одним, то другим, забыть ее было нельзя, не интересоваться ею тоже. Она все сильней вплеталась в жизнь, влияла на хозяйство: ей требовались люди, кони, верблюды, сено, хлеб, бараны. Каждый аул знал, что рано ли, поздно ли, но дорога заглянет в него по какому-нибудь делу.

Тансык убегал от дороги и не мог убежать. Она провожала его, останавливала на пути, встречала, беспокоила на отдыхе. В каждом человеке жил интерес к дороге, и каждый шел с ним к Тансыку. Сам же он расславлял, что занимает там большую должность. Наконец Тансык рассердился на дорогу и, когда нельзя было смолчать, начал поносить ее:

— Там плохо. Люди бегут оттуда.

— И ты убежал?

— Нет, служу, — врал Тансык.

— Зачем служишь, если плохо? — домогались люди.

— Без меня ничего не выходит.

— Почему не сделаешь хорошо?

Тансык болтал про лень рабочих, недостачу денег, плохие законы.

— Так плохо, и ты служишь, — сочувствовали ему и советовали убежать, как сделали другие.

Сколь ни бился Тансык, но не мог поймать новости, которая была бы интересней дороги. Он довольно часто встречал вестников Длинного Уха, и все они первым делом спрашивали про дорогу. А когда он рассказывал, они отмахивались:

— Не надо. Знаем. Слышали.

Наконец он понял, что в его руках остался мертвый, никому не нужный хлам. Новое было у других. Он перестал рассказывать про дорогу и на все спросы говорил:

— Я давно не получал оттуда никаких вестей, давно езжу по важным делам.

— Что за дела? — любопытствовали люди.

Он отмалчивался с таким видом, будто коснулись запрещенного.

Он оказался в местах, где кочевал Аукатым, и заехал проведать его. Наездник наварил баранины, позвал гостей и посадил Тансыка на первое место. Ели, пили кумыс, чай. Когда угостились, Аукатым попросил Тансыка:

— Расскажи про дорогу, про машину!

Тансык отказался:

— Я давно езжу по важному делу и ничего не знаю нового.

— Мои гости пришли слушать.

— Нечего слушать, ничего не знаю нового, — повторил Тансык.

Гости встали и ушли в обиде на хозяина. Аукатым рассердился на Тансыка, открыл выход из юрты и сказал:

— Пойди узнай, а потом садись за стол!

Тансык уезжал в стыде и горе: вся степь узнает, что Аукатым выгнал меня, и никто больше не примет. Дурак. Я сам бросил дорогу, сам отмахнулся от новостей, сам выбросил из себя душу. Душа у вестника — это весть, которую он везет. Она радует людей, ее угощают, ее кладут на мягкую кошму. И никому не нужен вестник без вестей. Он — пустой ковш. Все любят кумыс, но подай человеку пустой ковш, он бросит его. Вот так люди выбросят и меня. Легче быть землекопом, чем вестником без вестей.

Он резко повернул коня в ту сторону, где строился Турксиб, и, встречаясь с кем-либо, после первого обязательного слова «аман» (здравствуй) просил:

— Расскажи про дорогу!

То, кто знал его, удивлялись:

— Про дорогу? Ты не работаешь больше? Ушел, убежал? Неужели так плохо, что убежал сам Тансык. Ай-ай!

Горячо, даже горячей, чем нужно, Тансык уверял, что ездит не от себя, а по работе, и старательно, раздельно добавлял:

— Ко-ман-ди-ров-ка.

Теперь трудные, дорожные слова: рекогносцировка, трассировка… — зазвучали для него приятной музыкой, и раздражали, пугали такие простые, как: ушел, убежал, унес, угнал. Они упрямо напоминали ему суд над Улумбековым.

Уже недалеко от Турксиба Тансыку повстречался знакомый вестник Длинного Уха и, позабыв обязательное «аман», заговорил радостно:

— Тебя шибко ищут инженеры. Мне сказывал сам бригадир Гусев.

— У них ничего не получается без меня, — гордо молвил Тансык.

— А еще тебя ищут Ахмет и Шолпан, — продолжал вестник. — Сперва искали по Длинному Уху, потом Шолпан выехала на коне.

— Шолпан? Одна, без Ахмета! — удивился Тансык и не поверил. — Это — сказка.

— Сам видел ее. — Вестник назвал аул. — Такая красивая, но измученная, бледная, как луна перед восходом солнца.

— Что ей надо от меня? — не сдержал Тансык своей тревоги.

— Говорит: шибко нужен. А еще тебя ищет кассир получить деньги.

Тансык сделал нахмуренное, припоминающее лицо и сказал:

— Я ничего не должен кассиру.

— Он должен тебе.

— За что? Не помню.

— За сдельщину. Ты заработал в тот день больше четырех рублей, как русские. — Вестник предложил закурить и потом вместе с дымом выдохнул: — И еще тебя ищет милиция.