— А что случилось? — спросил дежурный конюх.

— Потерялся Тансык. Мы думали, он уехал, а его конь и верблюд на месте. Ты что думаешь?

— Ничего. Мне некогда думать про Тансыка, у меня от своих дум так пухнет голова, что трещит шапка, — сказал конюх и пошел осматривать свое хозяйство. Оно было плохо огорожено, сильно разбросано: кони и верблюды работали, паслись, ночевали в разных местах.

Тансык не явился и ужинать и ночевать. Его пустующую постель решили отдать временно другому неустроенному казаху; при этом обнаружили, что Тансык унес дорожную суму, которую держал под изголовьем.

Казахи многозначительно переглянулись, у всех зародилось подозрение, что Тансык убежал. На другой день к ним пришел конюх и спросил, вернулся ли Тансык. Получив ответ, что не вернулся, конюх прищелкнул языком, усмехнулся в том смысле, что все понимает, и сказал:

— Будем искать вместе. Так оно легче.

— Как? — не поняли его казахи.

— Значит, и вы и мы будем сразу искать и коня и Тансыка. Они тоже вместе.

— Конь Тансыка дома.

— Зато потерялся конь начальника. Тансык кормил этого коня, бывало, ездил на нем. Знакомы хорошо. И оба исчезли в одну ночь. Можно подумать, что Тансык угнал коня?

— Можно, можно, — согласились казахи.

Молва о пропаже Тансыка и коня докатилась до бригадира Гусева. Прежде чем поверить ей и доложить Елкину, он пришел поговорить с Шолпан.

— Одна? Муж в отъезде? — спросил, оглядывая юрту.

— Ахмет увез Елкина.

— Вот и хорошо, поговорим на спокое. — Роман сел на ковер, по-казахски сложив ноги калачом. — Сиди и ты, сестра.

— Я принесу чай.

— Не надо, я полон. Слышала, что учудил наш братец Тансык?

— Не верю, — прошептала она, сильно побледнев; ей стало страшно, что молва разлилась так широко. — И ты не верь!

— Рад бы, сестрица, не верить, но… Тансык и конь исчезли в одну ночь. Это как?

— Зачем ему чужой, когда у него есть свой конь да еще верблюд?!

— Вроде бы так, — согласился Роман. — Но люди говорят прямо: Тансык украл коня, унес спецовку, бросил работу. Как будем, искать сами или сообщим в милицию?

— Сами — я и Ахмет.

— Я готов помогать, не чужой вам. Только вот где искать? Тансык, может, собирался куда-нибудь?

— Нет.

— Какие места он любил особенно?

— Весь Казахстан.

— Вот и найди его, — покручинился Гусев.

А Шолпан начала уверять:

— Найдем. У нас может потеряться бык, конь, даже верблюд, но никогда человеческое слово, пущенное по Длинному Уху. Оно обогнет любые горы, озера, мертвые пески, но обязательно отыщет нужного человека.

Чтобы не позорить Тансыка, договорились молву о побеге всячески опровергать и сдерживать, а вместо нее выпустить другую. Шолпан сообщила во все телеграфные пункты Казахстана, что инженеры зовут Тансыка в Луговую, передавала это всем вестникам Длинного Уха, с какими встречалась. Ахмет везде, где бывал, спрашивал о Тансыке. Гусев распространял сказку, что он уехал по важному поручению инженеров, уехал так спешно, что не мог попрощаться с сестрой.

Но молва о побеге была упряма и с кем-то проползла все-таки к Елкину. Инженер вызвал бригадира Гусева и велел:

— Найди Тансыка. Мне надо поговорить с ним.

— Нема его, — промямлил нехотя бригадир. — Придется подождать.

— Не могу, нужен немедля. О нем рассказывают черт знает что.

Бригадиру пришлось выкладывать всю правду. Тут Елкин, казалось, привыкший ко всему, вышел из себя:

— Ну, что это? Черная неблагодарность? Страсть к бродяжеству? Лучше бы сбежала сотня других, чем один этот. Пиши немедленно в милицию: сбежал, унес спецовку, есть подозрение, что угнал казенного коня.

— А нельзя ли пощадить, не позорить? — вступился за Тансыка Гусев. — Не так его, как сестру Шолпан. Она переживает ужасно.

— Нельзя. Пощадить одного — значит пощадить всех беглецов и воров, сорвать всю коренизацию. Особенно нельзя спустить этому. Он — Длинное Ухо, чего доброго, понесет по всему Казахстану, как добыть легко деньги, одежду, коня. К нам хлынут вербоваться, а потом убегут.

Гусев и конюх написали заявление о Тансыке в контору, Елкин препроводил его в милицию. Желая хоть немножко пощадить, Шолпан сказали, что ее по-прежнему ценят, любят, но простить Тансыка не позволяет закон.

Ахмет, вернувшись домой после работы, застал жену в таком горе, какого не видывал. Она ломала руки, рвала волосы, падала на пол, обливалась слезами. И без конца повторяла:

— Мой брат — первенец коренизации, пастух инженеров — стал обманщиком, беглецом, вором. Больше я не могу жить.

— Не умирать же в самом деле из-за дурака, — начал утешать ее Ахмет, считавший, что беда исправима. Тансыка, конечно, найдут, спецовку заставят отработать, коня вернуть, дадут принудиловки — и парень навсегда забудет охоту на чужое добро.

— Я не могу жить, — твердила Шолпан. — Поезжай на машине и верни Тансыка!

— Это все равно что найти иголку в бархане песку.

Разговор кончился ссорой, Шолпан обвинила мужа в преступном бессердечии, он ее — в преступном мягкосердии.

Новым днем, когда Ахмет уехал на работу, Шолпан пошла к старшему телеграфисту и начала просить отпуск.

— Надолго ли?

— Я не знаю.

— А что случилось?

— Потерялся брат.

— Слышал.

— Я поеду искать его.

— Не стоит, пустая затея. Не страдай из-за него, найдется.

— Я не могу жить, когда мой брат, проводник инженеров, стал… — Шолпан залилась слезами. — Отец и брат Утурбай были герои, а Тансык…

— Успокойся. И так уже изошлась вся. Если проездишь долго — потеряешь работу, — предупредил телеграфист, — придется взять нового человека. Ладно, постараюсь один.

Всегда вполне довольная, светлая, улыбчивая, Шолпан после убега Тансыка обратилась в исхудавшую, бледно-желтую, пугливо несчастную. От телеграфиста она кинулась на конный двор. Бежала, не поднимая глаз. Знакомые удивленно окликали ее:

— Здравствуй, Ясочка! Что затуманилась? Отчего побледнела?

На конном робко, еле слышно она спросила, можно ли взять коня, на котором ездил Тансык, а еще раньше — брат Утурбай. Она боялась, что скажут: Тансык уже угнал одного коня. Но сказали: отчего ж нельзя, он ваш, тансыковский. А Шолпан все-таки добавила, что сведет этого коня брату и вернет казенного. Ей пожелали успеха:

— Ну, ну, действуй!

Боясь новой ссоры, она уехала тайком, Ахмету оставила письмо, что на службе взяла отпуск и будет искать брата. Пусть Ахмет и не думает мешать ей, она не вернется домой, пока не найдет беглеца.

«Первые радости» валили вроде снега в буран. Неудачи с коренизацией, недостаток рабочих, специалистов, служащих…

Уже не раз налетал знобкий зимний курдай, а люди, большинство, жили в летних неотапливаемых палатках. Дрова привозились за сотни верст из саксауловых лесов Прибалхашья, привозились на верблюжьих горбах, сжигались же в кострах под открытым небом. Тут не навозишься!

К привычным просьбам и жалобам вдруг посыпались в контору и рабочком непривычные, даже полностью неожиданные — уже не людской хлам, а высокоразрядные землекопы и бурильщики начали жаловаться на расценки и нормы выработки, на порочную классификацию грунтов, к удивлению специалистов, стали усиленно хаять Казахстанскую глину и добиваться перевода с нее на скалу.

Инженер Леднев пригласил Козинова, подал пачку бумаг и сказал:

— Твои бузят. Вот погляди в эти заявления.

— Кто такие?

— Землекопы и бурильщики.

— Они такие же и твои, как мои, — заметил Козинов. Ну, нет. Я им только работодатель, а ты — заботник, защитник.

— А ты все сбиваешься на старую тропку, у тебя всё — хозяин и работник, — упрекнул Леднева Козинов. — Надо помнить, в какое время живем.

— Помню и действую соответственно. Вот, — Леднев достал из конторского стола коллективный договор и сунул Козинову, — в рамках этого, шире не могу. А твои требуют, не разберешь чего, верно, спьяну.