Понятием своего действования индивид точнее определил тот способ, каким против него обращается действительная всеобщность, к которой он приобщился. Его действие в качестве действительности принадлежит всеобщему; но содержание этого действия есть собственная индивидуальность, которая хочет сохранить себя в качестве «этой» единичной индивидуальности, противоположной всеобщему. Не какой-нибудь определенный закон, об установлении которого могла бы идти речь, а непосредственное единство единичного сердца со всеобщностью есть возведенная в закон и долженствующая обладать значимостью мысль, что каждое сердце должно познать себя само в том, что есть закон (Gesetz). Но лишь сердце «этого» индивида установило (hat gesetzt) свою действительность в своем действии, выражающем для него его для-себя-бытие или его удовольствие. Это действие должно непосредственно иметь значимость всеобщего; это значит, что на самом деле оно есть нечто особенное и имеет только форму всеобщности: его особенное содержание как таковое должно иметь значимость всеобщего. Другие поэтому находят осуществленным в этом содержании не закон своего сердца, а скорее закон некоторого «иного»; и именно согласно всеобщему закону, гласящему, что в том, что есть закон, каждый должен найти свое сердце, они обращаются против действительности, которую установил индивид, точно так же как последний обращался против их действительности. Таким образом, индивид находит, что, как прежде только жесткий закон, так теперь сами сердца людей противятся его превосходным намерениям и отвращаются от них.

Так как это сознание знает всеобщность еще лишь как непосредственную всеобщность, а необходимость — как необходимость сердца, то для него природа претворения в действительность и действенности неизвестна, [т. е. неизвестно], что она, как сущее, в своей истине, напротив, есть всеобщее в себе, в котором единичность сознания, вверяющаяся ей, чтобы быть в качестве «этой» непосредственной единичности, напротив, погибает; вместо «этого» своего бытия сознание достигает, стало быть, в бытии отчуждения от себя самого. Но то, в чем оно не узнает себя, уже не есть мертвая необходимость, а есть необходимость, в которую всеобщая индивидуальность вдохнула жизнь. Оно принимало этот божественный и человеческий порядок, который оно застало действующим, за мертвую действительность, в которой не могли бы обладать сознанием самих себя ни оно само, фиксирующее себя как «это» для себя сущее сердце, противоположное «всеобщему», ни сердца, принадлежащие этой действительности; но оно находит, что в нее, напротив, вдохнуло жизнь сознание всех и что она — закон всех сердец. Оно узнает на опыте, что действительность есть порядок, в который вдохнули жизнь, и притом на деле именно в силу того, что оно претворяет в действительность закон своего сердца, ибо это значит только то, что индивидуальность для себя становится своим предметом в качестве «всеобщего»; но в этом предмете оно себя не узнает.

Таким образом, то, что для этой формы самосознания вытекает как истинное из его опыта, противоречит тому, что она есть для себя. Но то, что она есть для себя, само имеет для нее форму абсолютной всеобщности, и это есть закон сердца, который непосредственно составляет с самосознанием одно. В то же время устойчивый и живой порядок точно так же есть его собственная сущность и произведение; ничего другого, кроме этого порядка, оно не создает; он в одинаково непосредственном единстве с самосознанием. Таким именно образом последнее, принадлежа двойной противоположной существенности, в себе самом противоречиво и потрясено до самой глубины. Закон «этого» сердца есть только тот закон, в котором самосознание познает себя само; но общепризнанный порядок в силу претворения в действительность названного закона точно так же стал для него его собственной сущностью и его собственной действительностью; таким образом, то, что противоречит себе в его сознании, в обоих случаях есть для него в форме сущности и его собственной действительности.

Выражая этот момент своей сознающей себя гибели и в ней результат своего опыта, сознание выказывает себя как это внутреннее извращение себя самого, как помешательство того сознания, для которого его сущность (Wesen) непосредственно есть не-сущность (Unwesen), его действительность непосредственно — недействительность (Unwirklichkeit). — Помешательство нельзя понимать в том смысле, что вообще нечто лишенное сущности принимается за существенное, нечто недействительное — за действительное; так что то, что существенно или действительно для одного, для другого не было бы таковым, и сознание действительности и недействительности, или существенности и несущественности распалось бы. — Если что-нибудь в самом деле для сознания вообще действительно и существенно, для меня же не действительно и не существенно, то в сознании его ничтожества я обладаю в то же время (так как я есмь сознание вообще) сознанием его действительности, и когда то и другое фиксировано, то это есть единство, которое в общем есть безумие. Но в этом безумии для сознания помешан только некоторый предмет, а не само сознание как таковое внутри себя и для себя. Но в результате опыта, который здесь оказался, сознание в своем законе сознает себя само как «это» действительное; и в то же время, так как именно та же существенность, та же действительность отчуждена от него, то оно как самосознание, как абсолютная действительность сознает свою недействительность, или: обе стороны в своем противоречии непосредственно имеют для него значение его сущности, которая, следовательно, до самой глубины своей безумна.

Биение сердца для блага человечества переходит поэтому в неистовство безумного самомнения, в яростные попытки сознания сохранить себя от разрушения тем, что оно выбрасывает из себя извращенность, которая есть оно само, и старается рассматривать и провозгласить ее некоторым «иным». Таким образом, оно провозглашает общий порядок извращением закона сердца и его счастья, измышленным фанатическими жрецами, развратными деспотами и их прислужниками, вознаграждающими себя за собственное унижение унижением и угнетением нижестоящих — извращением, практикуемым с целью причинить невыразимое бедствие обманутому человечеству. — В этом своем безумии сознание провозглашает индивидуальность тем, что приводит к безумию и извращено, но [это] чуждая и случайная индивидуальность. Однако сердце или единичность сознания, непосредственно желающая быть всеобщей, есть само это приводящее к безумию и извращенное, и результатом его действования является только то, что это противоречие открывается для его сознания. Ибо истинное для него есть закон сердца, нечто просто мнимое, которое не вынесло дневного света, как его выносит устойчивый порядок, а, напротив, гибнет, как только оно показывается при дневном свете. Этот закон сердца должен был обладать действительностью: здесь закон как действительность, как действующий порядок, есть для него цель и сущность; но точно тал же для него действительность, т. е. закон как действующий порядок, напротив, есть непосредственно «ничтожное». — Равным образом его собственная действительность, оно само как единичность сознания есть для себя сущность; но свою цель оно видит в том, чтобы выявить эту единичность как сущую; таким образом, для него непосредственно, напротив, его самость как не-единичное есть сущность или цель в качестве закона, и именно поэтому — в качестве некоторой всеобщности, каковою оно само было бы для сознания. — Это его понятие благодаря его действованию становится его предметом; свою самость оно, напротив, узнает на опыте как недействительное, и недействительность — как свою действительность. Следовательно, не некоторая случайная и чуждая индивидуальность, а именно «это» сердце со всех точек зрения есть внутри себя то, что извращено и что извращает.