— Не надо было за руль садиться, когда не положено, вот что, — назидательно сказал милиционер.

— Вы… вы не знаете! — горячо воскликнула Валя.

— То есть как это я не знаю? Как это я могу не знать, когда все это случилось в мое дежурство? Я, можно сказать, этого Харламова и задержал, — по-прежнему недовольно и, видимо, не обращая никакого внимания на Валины слезы, сказал милиционер.

— Подожди, Василий Иваныч, — прервала его Саврасова, — не об этом сейчас речь… Что ж тут говорить, девушка, — все так же негромко и не разжимая скрещенных на груди рук, продолжала она после недолгого молчания. — Что было, то было. Слава богу, поправляется мой Дима. Вчера я у него в больнице была. Ходит уже. Обещают скоро выписать.

— Скоро! — снова вмешался Василий Иванович. — Десять дней между жизнью и смертью находился… Из-за лихача, можно сказать, хулигана…

— Он не хулиган и не лихач! — воскликнула Валя. — Вы… вы не имеете права так говорить!

— Нет, девушка, имеет, — строго сказала Саврасова. — Единственный у меня сын Дима. Тринадцать лет без отца воспитывала. Отец, как с фронта вернулся, три года всего и походил по земле. Ранения имел тяжелые. Ради Димы жила. — Ее скрещенные на груди руки дрогнули. — А тут чуть жизни не лишился. Не в войну, не от бомбы, не от врага…

— Понимаю… — Валя опустила голову. — Я только хочу, чтобы вы знали… не хулиган он. Я сейчас у одной женщины была… она видела.

— Какая такая женщина? — настороженно спросил Василий Иванович.

— Петровна ее зовут. Она видела… Дождь, говорит, был, скользко…

— Когда скользко, надо ехать со скоростью, обеспечивающей безопасность движения, — официально произнес Василий Иванович.

— А вы кто ему будете? — спросила Саврасова.

— Невеста, — чуть слышно ответила Валя.

— Когда поженитесь, скажите ему… — начал было Василий Иванович, но Валя прервала его:

— Не могу я ему ничего сказать! Осужден он. В колонию. На два года…

— Первая судимость? — деловито осведомился Василий Иванович.

— Что значит первая? — с недоумением переспросила Валя, но тут же воскликнула: —Конечно, первая… Как вы могли подумать!

Наступило молчание.

— Молодой он, Володя-то ваш? — спросила Саврасова.

— Двадцать три года.

— Молодой… а имени своего вы мне так и не назвали.

— Валя.

— Любишь его?.. Что ж, понимаю. Когда любишь, все прощаешь, — с печалью в голосе сказала Саврасова.

— Нет, — покачала головой Валя, — я не прощаю. Не прощаю, но люблю.

— Что ж, и так бывает, — согласилась Саврасова. Она помолчала немного, потом подошла к Вале и легонько погладила ее по мокрым от дождя волосам. — Выйдешь замуж, Валя, — сказала она своим низким, грудным голосом, — ребенка родишь, поймешь, что значит, когда единственный… Ты, может, думаешь, у него, — она кивнула в сторону милиционера, — сердца нет, пуговицы одни на груди блестят? Нет, милая, у Василия Иваныча Толкунова характер дотошный. Кому по хозяйству поможет, такой, скажем, как я, а кого и к порядку призовет. Он поступок к человеку примеряет, к характеру. Ему человека знать нужно, понимаешь, человека! Ты мои слова понимаешь?

— Конечно, понимаю, — подхватила Валя, — я все время говорю об этом! Именно человека… Если бы Володя шел в это время по шоссе, он бы под колеса машины бросился, чтобы вашего сына спасти! Вы не знаете, что за человек Володя! Все это случайность, страшная, но случайность… Он ведь тоже нелегкую жизнь прожил, — все больше волнуясь, продолжала она, — без отца-матери, в детском доме воспитывался…

— Нелегкая жизнь тут ни при чем, — возразил Толкунов. — У нас весь народ трудную жизнь прошел. Что же, значит, получается? Никто за свои поступки отвечать не должен? Не троньте меня, я без отца-матери рос? Так, что ли, выходит?

— Нет, нет, вы меня не поняли! Я только хотела сказать, что Володя не такой, как вы думаете…

— А зачем руль взял? — прервал ее Толкунов.

— Это я только два дня назад узнала. Он товарища выручал, того, второго, Васина. Выпил он немного, этот Васин, на радостях, они с Катей в загсе были…

— Погоди, погоди, — снова прервал ее Толкунов, — я того, второго, помню, Васин его фамилия, верно. Только пьяным он мне не показался.

— Он пива выпил, понимаете, чуть-чуть. Володя заметил это уже в пути. И сказал ему: «Нельзя тебе вести машину, еще попадешься накануне свадьбы, дай я поведу…»

— Так ведь ему в ГАИ наверняка экспертизу сделали, — сказал Толкунов.

— Не знаю…

— Сколько же этому Васину дали?

— На свободе он. У него из зарплаты вычитать будут. А Володю — в колонию… на два года…

— Выходит, этот Васин нетрезвый был? — недоверчиво переспросил Толкунов.

— Об этом и не знал никто. Володя никому не сказал!

— Да при чем тут ваш Володя? — повысив голос, снова спросил Толкунов. — Экспертиза была?

— Не знаю. На суде об этом ничего не говорили. А Васин на суде даже неправду сказал. Будто Володя его про удар не спрашивал.

— Про который удар?

— Ну, про этот, наезд, как вы называете… А потом Катя заставила его правду сказать. Оказывается, Володя спрашивал его. Понимаете, спрашивал!

— Чего теперь выяснять… — начала было Саврасова, но Толкунов властно прервал ее:

— Погоди, Матвеевна. Тут что-то не так. Когда я этих ребят на месте опрашивал, мне Харламов ясно сказал: удар слышал, но решил, что это камень. А Васину показалось, что тумбу задели.

— У следователя и в суде Васин заявил, что никакого удара не слышал и что Володя его ни о чем не спрашивал! — сказала Валя.

— У следователя? — недоуменно переспросил Толкунов. — Следователь тоже был на шоссе, когда Васин все это показывал!

— Не знаю, — беспомощно произнесла Валя, — ничего не могу понять. Все перемешалось. Сначала одно, потом другое… Не могу разобраться… А Володя в тюрьме.

— Из тюрьмы люди тоже выходят, — невозмутимо заметил Толкунов. Он сосредоточенно помолчал, потом спросил:

— Вы сказали, что какая-то женщина видела наезд?

— Ее Петровной зовут, — ответила Валя. — Имени и фамилии я не знаю. Она живет у дороги. Почти напротив поворота на Колтыши.

— Так, так… — задумчиво проговорил Толкунов.

Некоторое время все молчали.

— Пожалуй, я пойду, — сказала Валя, поднимаясь. — Дождь, кажется, перестал. Если можете, пожалуйста, простите его, — обратилась она к Саврасовой. — Он мне одно-единственное письмо написал. Когда еще в тюрьме находился. Были бы деньги, послал бы… На лечение. Только, говорит, знаю, сердце матери деньгами не утешишь. Очень просит простить его. А теперь и я прошу вместе с ним.

— Полно, — решительно произнесла Саврасова. — Напиши своему Володе, что зла у меня на него нету… Если и было, — добавила она, — то теперь нету. И чтобы ты мучилась, не хочу. Одно горе другим не залечишь.

— Я, девушка, как вы пришли, не то подумал, — потеплевшим голосом сказал Толкунов. — Бывает и так, что человек нашкодит, а потом кого-нибудь заместо себя подсылает. Вы, дескать, простите и на суде против не показывайте, а я вас за это отблагодарю…

— Что вы!.. — возмущенно воскликнула Валя.

— Бывает! — настойчиво повторил Толкунов и добавил уже совсем другим тоном: — У меня, Валя, служба такая… Больше с плохими людьми сталкивает, чем с хорошими…

Он подошел к порогу, где лежали Валины туфли и сокрушенно покачал головой:

— Анна Матвеевна, дай-ка молоток. И гвозди помельче…

Следователю районного отдела милиции Алексею Михайловичу Пивоварову было около пятидесяти лет.

Он родился и вырос в Москве.

Его отец был юристом. Алексей еще со школьной скамьи тоже мечтал стать юристом, но только не «ЧКЗ», то есть не членом коллегии защитников, как в те годы сокращенно называли адвокатов, а судьей, следователем или прокурором.

В детстве Алеша Пивоваров относился к «ЧКЗ» весьма иронически. Он привык считать, что прокурор или следователь являлись как бы доверенными людьми государства, олицетворяли собою государственную власть. А «ЧКЗ» были людьми «свободной профессии» и представляли собой нечто среднее между нэпманами, кустарями-одиночками и государственными служащими. Судьи, следователи и прокуроры как бы сжимали своими сильными и верными руками меч пролетарской диктатуры. Они выражали интересы государства, которые были превыше всего. «ЧКЗ» защищали интересы тех, против кого этот меч был направлен, да к тому же за деньги.