Из хороших преподавателей, твердо идущих по данному пути, я отмечу И.Н. Гинтовта, преподававшего математику в пяти младших классах. Это был грубоватый поляк, рябой, сумрачный, но преподававший необычайно вразумительно. Он разжевывал и клал в рот каждую задачу и теорему. Никаких личностных пристрастий у него не было. Он совершенно игнорировал учебники, как будто их не существовало. Он никогда не ставил полных отметок, как никогда не ставил и единиц. Он любил удовлетворительный балл, прибавлял к нему плюс или минус, и когда недоволен был ответом, то ожесточенно плевал на пол и, презрительно скосив лицо из-под очков, говорил:
— Валяйте же на место!
Он никогда не издевался над мальчиками, никогда не вышучивал их. Только раз он одному, который не мог доказать равенства двух углов, сказал:
— Если вы мне дадите честное слово, что они равны, я все одно не поверю, — хоть разбежитесь! Я математик — ничего не поделать. Только верю математическим выводам.
Он не любил задач с переливанием 60 градусов спирта или с пересыпкой муки разных достоинств. Он не понимал глупейших заданий: "отец перед смертью разделил свое имущество так, что старшему сыну досталось две трети доли невестки и 425 р., второму…"
— Старику перед смертью некогда было заниматься такой чепухой, — говорил он, — а потому эту задачу мы пропустим.
Учителя в старших классах, преподававшие космографию и тригонометрию, были тоже сносны. Но Верещагин — автор небезызвестного задачника, переполненного опечатками, был человек геморроидальный, с лицом точно запыленным. Он был влюблен в математику и, кажется, считал ее центром человеческого познания. Но он был крайне близоруким человеком, хотя хвастался своим беспристрастием. Помню, как уже долго спустя после выхода из гимназии, не без ехидства, рассказал ему бывший его ученик, мой товарищ Т***:
— Вы мне, Ираклий Петрович, всегда ставили за задачи четыре, а брату моему — три. А я у него их списывал — только я писал на веленевой бумаге, а он на простой.
— Как можно не любить математику, — иногда с лучезарной улыбкой восклицал он. — Это все! Это откровение! При помощи математики человек становится божеством. Другого нет знания. Все другие познания земные неточны.
Его предшественник, немец Коллинс, был франт, знал свой предмет превосходно, но никогда не глядел в глаза ученикам. Объяснив теорему или формулу, быстро, эффектно, красиво бросал мел в ясеневый желобок огромной аспидной доски, вделанной в стену, и, обдувая пальцы, говорил:
— Кто не понял — пусть скажет!
Обыкновенно никто не говорил ничего. Однажды один ученик сказал внезапно:
— Я не понял!
Коллинс неожиданно повернулся к нему на каблуках и спросил изумленно:
— Чего вы не поняли?
— Я ничего не понял.
Преподаватель высоко поднял брови, улыбнулся, развел руками и проговорил:
— Сожалею вас!
И стер с доски.
Про него существовал анекдот. Он не сошелся с нашим протоиереем по вопросу о чудесах. Год они не кланялись. Наконец, на Пасхе, за столом у директора, законоучитель первый подошел к нему:
— Ну, помиримся — такой день. Христос воскрес! — Но математик загадочно тряхнул головой:
— Н-но… это еще гипотеза!
После этого они совсем поссорились.
Физику преподавал Кондратьев — человек милый, мягкий, бесхарактерный, смешливый.
В младших классах он читал естественную историю до тех пор, пока гимназия была "полуклассической". Для насаждения в нас соответствующего познания, так как учебников подходящих не было, — он садился на кафедру и диктовал нам, что у лошади четыре ноги, на каждой по одному копыту, спереди растет голова, а сзади хвост, — и так далее — все в этом роде.
По-видимому, считался очень важным предметом "Закон Божий". Это — этика нравственности.
Образование наших законоучителей было под большим сомнением, и смотря на жизнь под своим углом зрения, они мало приносили пользы именно с главной стороны воспитания — со стороны этики. В большинстве случаев законоучителя из преподавателей наиболее снисходительные и мягкие люди. Но сказать, что они влияли на нравственность молодых людей с хорошей стороны — едва ли возможно.
Я застал еще в гимназии старика законоучителя отца О… Говорили, что случайно он отравил свою жену, дав ей усиленную дозу лекарства. После ее смерти он слегка тронулся. Ходил в засаленной рясе, задумывался, молчал в классах по пяти минут, ходя из угла в угол по комнате, не слыша гама и криков мальчиков. У него были иногда какие-то галлюцинации, и иногда мальчики к нему приставали:
— Батюшка, расскажите, как вас черти по воздуху носили? Он отмахивался:
— Ну, чего тут рассказывать! Взяли да и понесли. А потом — назад принесли.
Когда ему задавали вопросы:
— Батюшка, а сколько лет Адам и Ева в раю жили? Он отвечал:
— Вот я тебе поставлю единицу за дурацкие вопросы — тогда узнаешь, сколько лет они жили.
Но рассказы его про старое время были интересны. Он рассказывал, между прочим, почему Николай I ввел в гражданские учебные заведения маршировки:
— Весною пошли воспитанники казеннокоштные нашей гимназии в Летний сад с гувернером. Была репетиция майского парада. На Марсовом поле был сам государь. Остановились мальчуганы. Скачет мимо Николай, показал на одного гимназиста и крикнул адъютанту:
— Взять его!
Тот перекинул мальчишку через седло и умчался. Гувернер приходит в гимназию, говорит: "так и так". Пишут рапорт министру. После долгих соображений написали: "такой-то ученик арестован за несвоевременное снятие фуражки". Николай надписал собственноручно: "не за фуражку, а за то, что стоял, как бурлак". — После этого и введена была маршировка, и затрещали в коридорах гимназий барабаны.
Умер О. во время всенощной, накануне праздника Рождества Богородицы, кончив читать Евангелие и идя с ним в алтарь. Он упал на солее. В алтаре как раз был его сын, доктор. Ему оставалось только засвидетельствовать смерть отца.
Такая смерть О. составила ему ореол святого. К его гробу повалили толпой верующие. Вдруг на третий день от него пошел такой "тлетворный дух", что не было никакой возможности оставаться в церкви, где лежало тело. — Эта история с "духом" и дала потом Достоевскому тему для эпизода, когда отец Зосима, блаженный старец, соблазнил паству своим тлением и послужил предлогом к "превратным толкованиям" [07].
Вместо О. назначен был из Кронштадта отец Л. Еще далеко не старый, длинный, сухой, в синих круглых выпуклых очках и со сладким голосом. Он был высокого мнения о своем умении петь и все нам показывал, как поется "седьмой глас". Так как он пел сидя на кафедре, то из соседних классов прибегали немцы и чехи — латинисты и греки — и коварно улыбались, видя, что "шум" производит сам преподаватель.
Отец Л. был совсем пустое место. Когда его просили изъяснить, почему рыбу во время поста надо печь на растительном масле, а не на сливочном, он отвечал:
— Войдешь в квартиру, где постное готовят, — и такой елей по всему телу разольется. Лучком жареным пахнет, маслицем — хорошо!.. Вот теперь на горчичном масле стали готовить. Это не то: запаха того нет.
Но с ним, несмотря на его снисходительность и на то, что он с семинарской прямотой называл предметы настоящими, но неупотребительными в печати и разговоре именами, нельзя было проделывать того, что проделывали с его предшественниками. О. имел обыкновение вызывать спрашиваемого к кафедре. Ученик, не стесняясь, брал книгу с собой, подходил к кафедре вплотную и читал все ответы по книге. Но на экзаменах, когда приезжал как ассистент архиерей, этого нельзя было проделывать. Тогда — это заведено было искони веков — с О. вступали в такое соглашение. Весь курс разделен был на билеты по числу учеников. Билеты четные имели полоски почтовой бумаги, шедшие поперек, а несчетные — вдоль. Таким образом, разделив курс пополам, готовили мы только одну половину — ту или другую, что все-таки было вдвое легче. [Помню, один из товарищей предложил распределить все билеты между собой, и каждый (превосходно) готовит по одному, и называет номер своего билета экзаменатору. Но это было слишком рискованно]. Но вспоминается мне такая история.
