Об "Огнях" неделю назад мне говорила Савина. Она была в восторге от пьесы: наконец Зудерман написал превосходную роль Марики. Другая там есть тоже чудесная роль — Труды. Труду должна играть Комиссаржевская: она будет удивительна в ней.

— Если бы я не заявила вашу пьесу, я бы взяла "Огни" в бенефис, — сказала Савина. — Это будет успех "головокружительный", — прибавила она.

Тем более меня удивило сообщение Комиссаржевской.

— Вы, кажется, и против Зудермановской пьесы? — спросила она.

— Я не против нее, — но что вам за охота играть в бенефис не главную роль?

— Не главную? Вы думаете я играю Труду? Нет, я возьму Марику.

— Одновременно изобразите кошку и мышку, — как она характеризует сама себя? — спросил я.

— Зачем? Ни в кошек, ни в мышек я играть не буду. Я даже, очень возможно, выпущу эту фразу. Я буду играть непонятое, чуждое, одинокое существо. Ее влечет к Георгу его сиротливость, его одиночество. И он и она — сироты. На этой теме я и разыграю вариации.

Она говорила это уверенно и спокойно. Она извращала основную мысль автора, подгоняла созданный им тип к своим данным. Она не чувствовала, что совершает вивисекцию. Просто и ясно смотрела на меня широко открытыми голубовато-серыми глазами и ждала с моей стороны отпора. Я молчал. Она вкрадчиво, но с сознанием своей силы прибавила:

— Это будет хорошо и интересно.

— Не сомневаюсь, — подтвердил я.

— Вам Марья Гавриловна сказала, что я играю Труду? Если бы это в день ее бенефиса, — я бы играла.

— Да, для Труды у вас есть все, — повторил я.

— И Марику я сыграю с большим успехом, — повторила она.

Мне было неприятно, что первая новая пьеса, идущая под моим управлением, была моя пьеса.

Актеры, желая угодить новому управляющему, очень усердно репетировали его пьесу. Я не хотел, пользуясь своей властью, заказывать новых декораций, выбрал один павильончик из хлама Александрийского театра, а один заграничный взял от французской труппы, узнав, что он Михайловскому театру не нужен. Картин в бутафории совсем не оказалось мало-мальски приличных — и я предоставил театру большие копии с Шишкина, Айвазовского, которые потом не раз были использованы и в других пьесах. На генеральной репетиции я сидел в креслах рядом с директором.

— Ужасная привычка у русского актера — держать руки в карманах, — сказал он. — Нельзя ли приказать портным зашить их наглухо?

— Увы! Это костюмы не дирекции, а артистов, — возразил я, — и я на них посягнуть не имею права.

Артистам казалось неуместным новшеством мое предложение не дожидаться конца реплики партнера, а покрывать ее, — я просил говорить иные фразы на фоне речей другого. Еще более неприятно поразила многих моя просьба притушевать и бросить в тень многое из того, что говорилось в роли. Я просил выдвинуть кульминационные точки монологов, а не отчеканивать однотонно все от начала до конца. Но тем не менее мне не возражали. Тот тягучий, панихидный тон, который был усвоен Александрийской труппой, был еще терпим в моем "Завещании", и эту слабую сторону труппы я пока не затрагивал. Во всяком случае, успех исполнения был полный. Один из наиболее придирчивых критиков писал:

"Как разыграно было "Завещанием? Прекрасно. Во-первых, Савина в роли Иды делала чудеса в смысле богатства интонаций, выдержки тона и вещего образа. Затем следует Давыдов, трогательно изобразивший старика Чебышева, и Ге, прямо-таки художественно-правдоподобный Хильц. Да и все второстепенные лица далеко выступили за пределы обычного исполнения. Поставлена пьеса также очень тщательно и оригинально".

Мне только это и надо было доказать: чего можно достигнуть тщательной постановкой самой средней пьесы, и не затратив на монтировку ни гроша, и дав на нее восемь репетиций.

На первых же порах мне довелось наткнуться на курьез, характеризующий тот уклад порядка, который искони был заведен в канцелярском отделении управления императорских театров.

Я говорил уже выше, что меня поразила рампа Александрийского театра. Она была устроена так, что освещала только ноги артистов. Лицо же и верхняя половина туловища всегда оставались в тени. Я попросил заведующего освещением отогнуть фоновой щиток, чтобы лучи падали не только вниз, но и кверху. Осветителем в театре был тогда мрачный, всегда недовольный немец по фамилии Панков. Он ответил:

— Да, давно пора: щиток поставлен совсем неправильно.

— Так поставьте его как надо, — посоветовал я.

Он как будто не то улыбнулся, не то сморщился.

— А зачем? — спросил он. — Не я щиток ставил. Кто его неверно ставил, тот пускай и поправляет. А я чужие грехи исправлять не буду.

— А кто же ставил?

— А я почем знаю.

— Тогда я скажу управляющему конторой, чтобы немедленно было приведено в исправление.

— Вот-вот, — самое лучшее.

Я указал об этом Лаппе. Он посоветовал мне, не откладывая дела в долгий ящик, сейчас же написать заявление.

— На чье же имя?

— Да хотя бы на мое.

Я тут же на его столе написал.

— Ну вот и дело кончено, — сказал он. — Завтра же исправят. Но вечером он пришел ко мне в кабинет.

— А дело-то не так просто. Мы ведь не имеем права на такое исправление. Это по ею сторону занавеса и имеет отношение к зрительной зале. А нас касается только сцена.

— Как? Рампа не касается сцены?

— Вот подите же! Суфлерская будка — тоже принадлежность залы.

— Чье же это веденье?

— Кабинета, что у Аничкова моста.

— Так направьте мое заявление в кабинет.

— Завтра же направлю.

Прошло дня три. Спрашиваю: "скоро ли?" — Лаппа говорит, что бумага помечена словом "экстренно".

Так тянулось недели две. Раз Панков говорит мне сердито:

— Была комиссия. Приходили техники. Осматривали рампу.

— Ну и что же?

— А я почем знаю!

Наступил пост. В посту Лаппа мне говорит:

— Переделку рампы не разрешили.

— Почему?

— Дорого стоит. Чуть ли не тысячу рублей. Такого расхода произвести не хотят. Пусть, говорят, остается по-прежнему, — Это прихоть.

— Какая же прихоть! Лица у играющих темные, а ноги на свету. Нельзя ли хозяйственным образом? Я своих техников достану, — это будет стоить грош.

Лаппа задумался.

— Давайте сделаем эту поправку домашним образом. Я скажу Панкову, чтоб он все оборудовал. Позвали Панкова. Пришел старик.

— Можно, только это будет стоить дорого.

— А как?

— Да рублей двадцать пять.

— Валяйте,

Через день вдруг входит ко мне немец, весь сияющий.

— Готово. Теперь очень хорошо. И дешевле обошлось, чем я рассчитывал.

— А сколько?

— Да десять рублей всего.

Так поставлено было все дело. Я убедился, что разрешения никогда не надо ни в чем спрашивать. Если спросить дозволения — испугаются и не дозволят. Надо сделать расход и подать счет. Счета оплачивались немедленно.

Насколько канцелярщина заела контору, видно из такого случая.

Приходит ко мне бутафор, — это уж было в шестом или в седьмом году моей службы, — и говорит:

— У нас ведро деревянное течет, а завтра утром в "Плодах просвещения" оно нужно. Позвольте купить новое.

— О чем же спрашивать? Конечно, покупайте.

— Контора закрыта, — теперь уже пять часов. Завтра праздник. Купить надо сегодня, на Сенной еще поспеем. Пожалуйте деньги.

— А сколько стоит?

— Копеек двадцать. Может тридцать. Дал я денег. Ведро купили, "Плоды просвещения" прошли с новым ведром.

Вдруг через несколько дней говорит мне бутафор:

— Ну и выдержал я баню!

— За что?

— Как смел у вас взять деньги на ведро. Я должен по закону обратиться не к управляющему, а в монтировочное отделение.

Еще через несколько дней препроводили мне тридцать копеек с соответствующим отношением. А начальник монтировочной части говорит: