— Нет, уж после окончания.

Директор идет в царскую ложу, как в воду опущенный. Возвращается более оживленным.

— Как будто не заметили.

По окончании спектакля директор говорит:

— Вы еще ничего им не говорили? Нельзя налагать никакого наказания: государь велел благодарить труппу за прекрасное исполнение.

— Так я выговор от себя сделаю.

— От себя — частным образом, — но не от дирекции. Все трое ожидали, что их исключат немедля, и ждали, ни живы ни мертвы, результата. — Я проморил их еще с четверть часа и затем объявил им личный выговор, сказав, что на этот раз… — но если… и пр. Третий случай. Идет "Ришелье" в Михайловском театре.

— Это мелодрама, — говорит мне директор кисло.

— Почему же мелодрама? Просто — комедия. Ведь она — Бульвер-Литтона [74].

— А кто такой Бульвер-Литтон?

Тут оставалось скиснуть мне.

Когда-то у меня Всеволожский спрашивал:

— Есть такая пьеса у Островского… Он поискал записки на столе.

— … "Сердце не камень"? — Есть? И порядочная пьеса? Я совсем не знаю.

Между мною и дирекцией постепенно начались трения. Сначала все шло из-за пустяков.

Один артист подает через меня прошение — просит сто рублей, по примеру прежних лет, на костюмы. Я подтверждаю на прошении, что он сыграл в сезоне более ста раз в своих костюмах. Дирекция отказывает с замечанием: "Странно, что управляющий труппой не знает, что сумм на добавочные костюмы артистов не существует". — А я пишу: "Странно, что дирекция много раз выдавала такие добавочные суммы".

Директор не поладил с Лаппой, управляющим конторой. Лаппе, как всегда в таких случаях, дали повышенную пенсию и уволили. Произошло это, главным образом, потому, что Лаппа не все мероприятия дирекции одобрял и открыто говорил об этом.

На место Лаппы был назначен Г.И. Вуич — товарищ Теля-ковского по полку, они были "на ты" между собой. Вуич был человек строгой пунктуальности и справедливости. Он недолго управлял конторой: года через три он сам подал в отставку. Уход его был очень грустен для многих артистов. О нем осталось у меня хорошее воспоминание.

Постепенно началась перемена в составе всех служащих. И инспектор училища, и бухгалтер, и начальник монтировочной части — все постепенно были заменены новыми лицами, более близкими директору. Некоторые распоряжения по драме были даны помимо меня. На многое я не соглашался. Я не вступал в прения, а делал по-своему. Раз директор сказал мне:

— Вы не исполняете моих распоряжений…

— Мне не позволяют их исполнять.

— Кто?

— Интересы репертуара, — ответил я.

Когда приходил я за каким-нибудь решением к нему, он говорил "да". Но стоило мне уйти от него в театр, как звонил телефон:

— Я передумал, — говорил директор.

— А я уже распорядился согласно вашему распоряжению, — заявлял я. — Поздно.

Иногда на звонок телефона говорили Теляковскому, что я уже уехал из театра, — я избегал по возможности разговоров с конторой.

Конечно, на меня тянулся целый ряд жалобщиков к директору. Жаловались на мою несправедливость, на мою предвзятость, на мое нежелание допустить на сцену жалующегося в роли… Было всего человек десять из труппы, которые не ходили с жалобами на меня. А были и такие, что бегали с жалобами и в глаза мне жестоко ругали Теляковского.

Но, во всяком случае, моих распоряжений не изменяли, — и это самое главное. Я внушал дирекции, что составление годового репертуара — дело не только мое, — но целого коллектива. Но утвержденный репертуар — уже не подлежит изменениям. Исполнение его я беру на себя и отвечаю за это исполнение.

9 января 1905 года. Прекращение спектакля. Закрытие театра на три дня. Предчувствия грядущей грозы. "Все возможно".

9 января 1905 года разыгралась гнусная сцена на Дворцовой площади перед Зимним дворцом.

Священник Гапон уверил рабочих, что они должны идти к Зимнему дворцу и вручить лично просьбу государю. Он сам пойдет с ними, они на коленях вымолят у "царя-батюшки" льготы для рабочих!

Надо было быть очень наивной натурой, чтобы верить в успешность такого маневра. Может быть, много лет тому назад он и мог бы дать какой-нибудь результат. Но не теперь, в XX веке, при Николае II!

День был ясный, морозный. Было воскресенье. В Александрийском театре утром был назначен "Недоросль", вечером — "Горячее сердце". Меня задержало что-то дома до двух часов, да мне и не было в театре особого дела. Когда я переезжал через Невский, у Аничкова дворца я заметил, что езды было меньше, чем всегда в воскресный день. Но толпы гуляющих на тротуарах были значительные.

В театре было все спокойно, и спектакль шел своим чередом. Кто-то пришел за кулисы и рассказывал, что на площади у Зимнего дворца стреляли. Много раненых. Но этому рассказу никто не придал значения: мало ли что болтают.

Из театра я поехал обедать не домой, а к знакомым. Там тоже говорили что-то смутное о расстреле. Но опять-таки и этому не придавалось серьезного значения. К восьми часам я вернулся в театр. Проезжая по Театральной улице (я обедал на Николаевской), я увидел, что фонари побиты, а один столб покосился и вот-вот упадет.

— Это что же? — спросил я у извозчика.

— Толпа дебоширила.

— Какая толпа?

— От Невского шла. У Полицейского моста стреляли.

— В кого?

— Кто их знает! Ну, фонари и побили…

Театр был почти полон — как всегда в январское воскресенье. Публика была самая обыкновенная, и первый акт прошел даже с аплодисментами.

Капельдинер доложил, что меня хочет видеть господин с супругой и с каким-то другим господином. Я предложил им войти ко мне.

— Я то же им говорил, — они просят вас к ним, а сюда не хотят, говорят, очень важное дело.

Спускаюсь вниз в коридор, что ведет в оркестр. Там вижу Мережковского, Зинаиду Гиппиус и Философова. Здороваюсь. Они возбуждены.

— Мы к вам представителями Вольного экономического общества, — говорит Мережковский, — с предложением прекратить спектакль. Все равно играть далее не позволят.

— Я не имею права прекращать спектакль по своей воле, — объясняю я.

— Это воля не ваша, а постановление Экономического общества.

— Сообщите об этом директору, — говорю я, — если он согласится с вами, прекращу. Я обратился к капельдинеру.

— Позовите сюда полицеймейстера театра.

Капельдинер побежал.

— Зачем же полицеймейстера? — заволновался Мережковский.

— У него телефон, — сказал я, — он скорее вызовет директора, чем я. Вы сообщите полицеймейстеру все, что сказали мне. Мы не хотим с ним говорить. Позовите директора вы.

Я пошел к себе в кабинет, просил Теляковского прийти скорее в театр; записку я послал с курьером.

Начался второй акт. Дело происходит на дворе, ночью. Городничий производит следствие о краже. Городничего играл Медведев, купца Курослепова Варламов.

Будет ломаться, довольно! Не такой день! — вдруг раздался чей-то голос из залы.

Варламов продолжал мерить шагами забор: первый, второй…

Опустить занавес! Света! — кричат в зале. — Довольно!

Кто-то встает ногами на сиденье мест за креслами и начинает:

— Господа!.. Свету, свету!

Васильева, игравшая Курослепову, падает в обморок. С Шуваловой делается истерика.

Я велел опустить занавес. Плотники так растерялись, что пынуча глаза смотрели на меня. Наконец занавес опустили.

Начались речи. Публика слушала их внимательно. Но мест своих никто не покидал: ждали, что будет.

Пришел директор с женою, управляющий монтировочной частью Крупенский — все смущенные, бледные. Потом пришел и Вуич, управляющий конторой. Вышли на сцену. Впрочем, директорша осталась в ложе. Директор припал глазами к отверстию в занавесе и стал слушать.