Все было по форме, но мичмана часовой чем-то раздражал. А впрочем, сегодня его раздражало все. Накануне он получил от тетки — баронессы Таубе письмо, в котором она со свойственной ей церемонностью сообщала, что рада была бы выполнить его просьбу, но сейчас не располагает необходимой суммой денег. В конце письма она назидательно растолковывала, что в жизни слишком много соблазнов, которых молодому человеку следует решительно избегать, а особенно игры на скачках. Откуда старуха могла пронюхать о скачках? Неужели ей проболтался этот чопорный коммерсант Гликенберг — владелец соседнего с теткиным дома в Аренсбурге? Этого типа Тирбах встретил возле петербургского ипподрома, куда заходил на пару часов, переодевшись в цивильное платье. Значит, узнал-таки, каналья, издалека… В результате — теткин отказ. А деньги нужны позарез — в прошлое свое увольнение на берег он действительно продулся на бегах до копейки. Придется опять занимать у этого чистюли Эльснера. Тот, конечно, даст, но улыбнется при этом своей идиотской «понимающей» улыбкой, пропади он пропадом, этот паинька! Но хочешь не хочешь, а придется после вахты идти на поклон. Но до конца вахты еще добрых два часа…

Поправив оттянувшую ремень тяжелую кобуру с револьвером, мичман мельком оглядел палубу, заполненную матросами, которые, несмотря на свежую погоду, были все в полотняной рабочей одежде. Стороннего наблюдателя, вероятно, удивило бы, отчего это полторы сотни стоят на четвереньках или на коленях, и каждый ковыряется на кусочке палубы у себя под носом и время от времени передвигается на новое место. Однако вахтенного мичмана эта картина вовсе не изумляла. Он ее видел не в первый раз, знал, что матросы, держа в пальцах осколки стекла, выскабливают ими черные угольные пылинки, застрявшие в волокнах дерева во время недавней погрузки угля. На других кораблях палубу просто мыли, но на «Императоре Павле I» командир Небольсин установил такой порядок, чтобы после мытья ее подчищали стеклом. Офицерам он разъяснил, что добивается тем самым двоякой цели — чтобы чистота была идеальной и чтобы матросы лишнее время загружены были. Чем больше занят матрос по службе, тем у него меньше возможностей для всякого рода разговоров и бесед, в ходе которых нет-нет да и проскользнут крамольные мысли, а то и прямое осуждение существующего в государстве порядка.

Это решение командира корабля Тирбах одобрял, хотя в общем недолюбливал Небольсина, считая его тряпкой и расплывчатым интеллигентом. Настоящий офицер должен быть жестким и воинственным, считал Тирбах, и это должно отражаться не только в характере, а и в самой внешности. А что Небольсин? Рыхлый, сутулый. Форменная одежда висит на нем, голос тихий, невыразительный. Команду подать по-настоящему, так, чтобы воздух звенел, не может. Зато сам Тирбах умел скомандовать так, как никто другой на корабле, и это признавали все офицеры. Его пронзительный вибрирующий голос растекался во всю длину верхней палубы. Никто, конечно, не подозревал, что, еще будучи гардемарином, он, приезжая на побывку в поместье тетки на острове Эзель, выискивал глухое безлюдное место на берегу и, подражая Демосфену, часами тренировался там в подаче команд. Особенно нравилось ему делать это в шторм, он получал истинное удовольствие, если удавалось перекрыть голосом шум прибоя. Именно такой силой голоса и должен обладать настоящий морской волк!

В Морском корпусе его выделяли среди других гардемаринов по умению отдавать команды, по строевой выправке. И еще на последнем году обучения он приобрел известность — прославился усами, кончики которых были скручены так тонко, что напоминали острие шпаги.

Для офицера флота его императорского величества усы были такой же непременной принадлежностью, как погоны и кортик. Сам государь следил за тем, чтобы устоявшаяся традиция свято выполнялась, и видел в безусом офицерском лице проявление некоторого вольномыслия, которое, конечно же, нетерпимо было в таком стойком отряде верноподданных, каким был офицерский корпус флота. Зная об этом, коллеги Тирбаха, все как один, носили усы. У подавляющего большинства это были усы «инглезированные» — торчащие аккуратной щеточкой на верхней губе, но мичман выбрал для себя иной образец — его усы должны были быть точной копией тех, которые украшали лицо германского императора Вильгельма II. Кому же еще должен был подражать прямой потомок ливонских рыцарей, каким являлся барон Тирбах?

Его однокашники по выпуску, попавшие вместе с ним на один корабль, — мичманы Дитерихс и Эльснер — тоже были прибалтийскими немцами, но к традициям рода относились, с его точки зрения, без должного уважения. Особенно Эльснер — явный слюнтяй, человек безо всякой военной жилки и без подлинного дворянского достоинства. Этот белокурый красавчик с девичьим румянцем дошел до того, что с первых дней службы стал якшаться с нижними чинами, подолгу разговаривать с ними, интересоваться, как там у них дома урожай да скот. Сам же при этом ставит себя в дурацкое положение, потому что большинство матросов из его полуроты не из деревни, а из города. Нет, Тирбах не опускается до того, чтобы заигрывать с нижним чином. Подчинение командиру должно основываться либо на чувстве долга, либо на страхе перед неотвратимым, как божье возмездие, наказанием. А строптивцев надо ломать железной рукой. И пусть его новые коллеги говорят, что он слишком крут с подчиненными и слишком часто наказывает их, — все равно он будет гнуть свою линию до тех пор, пока не сделает свою полуроту шелковой.

Размышляя о службе, Тирбах прозевал появление на палубе командира корабля. Он вздрогнул от неожиданности, когда Небольсин окликнул его и сказал негромко:

— Мичман! Прикажите команде покинуть верхнюю палубу. Пусть сегодня пораньше займутся словесностью.

Хотя Небольсин и застал его врасплох, Тирбах мгновенно среагировал на его слова — едва успел командир корабля закончить фразу, как голос мичмана загремел над палубой:

— Команде приборку кончать, по кубрикам расходиться, к занятиям словесностью готовиться!

Краем глаза он заметил, как дернулся Небольсин при первом звуке его голоса. И пусть себе дергается. Пусть учится у молодого офицера, как по-настоящему надо отдавать команду.

Матросы торопливо вскакивали, бежали к люкам и один за другим исчезали в них. Минута, и палуба полностью опустела. Лишь часовой по-прежнему стоял изваянием под бело-синим андреевским флагом.

Небольсин сделал приглашающий жест, медленно пошел вдоль борта, мичман пристроился рядом, но двигался на четверть шага сзади, соблюдая субординацию. Какую бы неприязнь он ни питал к командиру, тот ни на мгновение не должен был догадываться об этом.

У кормовой башни Небольсин остановился, задумчиво посмотрел в сторону «Андрея Первозванного», который точно так же, как и их корабль, стоял кормой к причалу Усть-Рогатки. Потом Небольсин внезапно повернул голову к Тирбаху.

— Я давно собирался спросить у вас, мичман, как прошел для вас первый год службы. Довольны ли вы?

— Безусловно, Аркадий Никанорович! Счастлив служить под вашим началом!

— Я не о наших с вами взаимоотношениях… — поморщился командир.

— Чувствую себя как в родной семье. Это благодаря вам на корабле такая обстановка душевного тепла и доверия.

— Оставьте, — сухо сказал Небольсин. — Меня боль-то интересует вопрос, как вы сошлись с нижними чинами, нашли ли с людьми общий язык?

— Так точно, Аркадий Никанорович! Моя полурота на хорошем счету…

— Ну а то обстоятельство, что среди ваших подчиненных самый высокий процент наказанных, — это вас не беспокоит?

Так вот о чем этот либерал! Ну, тут уж можно твердо настоять на своей — ведь не ради своего удовольствия налаживает он в полуроте жесткую дисциплину.

— Простите, Аркадий Никанорович! Это обстоятельство меня, буду откровенным, не беспокоит, ибо только наказаниями можно воспитать в подчиненных истинный дух чинопочитания, без которого не мыслю здорового военного организма, способного в любое мгновенье выполнить монаршью волю… Именно указанными побуждениями руководствуюсь я, следя за тем, чтобы соблюдалась и буква и дух уставов!