Рейд, где стояли броненосные корабли российского императорского флота, был совсем недалеко от облицованной гранитом набережной Гельсингфорса, и поэтому с берега легко было разглядеть палубные надстройки, темные раструбы вентиляционных труб, круги иллюминаторов, линии лееров над бортами, черные неподвижные фигурки часовых возле повисших кормовых флагов. Когда со стороны моря налетал порыв студеного режущего ветра, складки флагов оживали, расправлялись, начинали струиться по воздуху, и тогда на белых полях полотнищ отчетливо проступали перекрещенные синие полосы.

Тяжелые, глубоко сидящие корабли словно застыли, оцепенели в ледяной весенней воде. И только движение черных фигурок на палубах да мягкий хрустальный перезвон колоколов, долетавший с рейда каждые полчаса, напоминали о том, что корабельная жизнь идет своим чередом.

К вечеру, когда с моря наплывали синие сумерки, линейные корабли и крейсеры теряли объемность, превращались в силуэты — сначала четкие, а потом расплывчатые, зыбкие, словно растворялись в наступающей темноте. Но слиться с ней не успевали — на высоких мачтах разом вспыхивали огни, над палубами загорались осветительные лампы, а вдоль бортов золотистыми цепочками желтели иллюминаторы. Все это созвездие огней переливалось, змеилось неверными бликами в черной маслянистой воде.

Может быть, в другой вечер — не такой промозглый и ветреный, как этот, — по набережной слонялись бы прохожие, любуясь карнавальной красотой разноцветных огней, причудливо отраженных морем, но при таком пронизывающем сыром ветре даже привыкшие к холодам финны предпочитали сидеть по домам. Да к тому же по гельсингфорсским понятиям было уже поздно — стрелки часов подходили к десяти. В это время чинный и строгий, одетый в гранит Гельсингфорс уже отходил ко сну, в окнах домов гас свет. Лишь в ночных ресторанах и клубах за толстыми зеркальными стеклами, прикрытыми плотным, подсвеченным изнутри шелком портьер, маячили неясные тени поздних посетителей — приезжих из Петербурга, морских или сухопутных офицеров. А на улицах было безлюдно.

И поэтому трудно сказать, сколько людей видело, да и видел ли кто-нибудь вообще, как взметнулся над рейдом, прорезал тьму голубоватый луч прожектора, уперся в клубящуюся кромку низкого облака, словно увязнув в нем, а потом заплясал огненным зигзагом, неожиданно описал крутую дугу от моря к городу, беззвучно скользнул по темным стенам и крышам и вдруг остановился, высветив купол собора. Ослепительно вспыхнул, засиял в бездонной черноте неба золотой прочерк креста, словно поплыл, плавясь и пылая, навстречу высветленным лучом клочьям низких облаков.

Но если на берегу, может быть, и некому было взглянуть на сверкающий крест, то матрос второй статьи линейного корабля «Цесаревич» Сергей Краухов видел его как на ладони. Да и кому другому было его видеть, коли он сам только что собственными руками навел луч прожектора на купол?

Матросу невдомек было, что из-за этого прожектора в течение последних суток получили нагоняй несколько человек и что теперь наступала его очередь.

А началось все накануне вечером, когда после пробного плавания возвращался в гавань крейсер «Рюрик», шедший под флагом командующего морскими силами Балтийского моря. С крейсера световым семафором был передан на «Цесаревич» приказ адмирала, но вопреки строгим морским правилам ответное подтверждение о том, что приказ принят и понят, не было получено. Случилось же это из-за неисправности прожектора. Пока расчехляли запасной, командующий успел прийти в бешенство и выдал командиру «Цесаревича» фитиль такой эмоциональной окраски, что вахтенные офицеры с соседних кораблей, читавшие семафор, пришли в изумление. Пострадавший по чужой вине командир тут же на мостике учинил разнос старшему офицеру, сказав, что бардака на корабле терпеть не намерен. Старший офицер, в свою очередь, язвительно распек штурманского электрика лейтенанта Артемьева.

Следующим в этой цепочке должен был стать унтер-офицер Малыхин. Однако штурманский электрик нашел в себе силы погасить вспыхнувший гнев. Из всех его подчиненных лучшими специалистами были Малыхин и матрос второй статьи Краухов. Как назло, только что поступил приказ о переводе обоих в Кронштадт, и служить им под его началом оставалось что-то около суток. Ругать унтер-офицера, а тем более наказывать его, в сложившейся ситуации было никак невозможно, потому что в отместку он сделает вид, что чинит прожектор, а на деле проволынит с ним, а потом уедет, бросив все как есть. А в чем заключалась причина неисправности, лейтенант, по правде сказать, и сам не знал. Здраво взвесив все обстоятельства, он решил не только не ругать подчиненных, а, напротив, постараться задобрить их.

Вот почему его приказание Малыхину и Краухову прозвучало в тоне совсем не строгом. И тут же лейтенант добавил, что назавтра намерен дать обоим увольнение в город для того, чтобы они смогли сделать все, что им нужно перед отъездом. Конечно же, о ремонте прожектора и увольнении на берег было сказано так, будто одно с другим вовсе даже не связано, но электрики прекрасно поняли, что к чему.

С прожектором они начали возиться сразу же после обеда. Разобрали все чуть ли не по винтику, прощупали провода и контакты, проверили рубильники и крепления графитовых стержней, а причину поломки так и не обнаружили. Час проходил за часом, и электрики изрядно продрогли на студеном ветру, но греться не уходили. Нетерпеливый и порывистый Краухов в открытую злился, раздраженно кусал губы. Спокойный в обычное время Малыхин хмурил брови, вполголоса чертыхался.

Незаметно сгустились сумерки, стало еще холоднее. Краухов сбегал в шкиперскую, принес лампочку-переноску, и они продолжали возиться при ее тусклом свете. Иззябшие, усталые и приунывшие, они уже хотели кончать, так и не найдя причину неисправности, когда Малыхин решил на всякий случай заменить графитовые стержни. Краухов снова врубил ток, и на этот раз, к великой их радости, в глубине зеркального рефлектора сверкнула искра, соединив концы параллельных графитовых цилиндриков. Вспыхнула нестерпимым пламенем, пошла полыхать, сухо потрескивая под стеклом, вольтова дуга. От направленного в зенит отражателя встал голубоватый столб света, уперся в клубящееся дно проплывающего облака.

Краухов чуть тронул круглый корпус прожектора — и луч послушно отклонился. И вот тогда-то у матроса мелькнула вдруг шальная мысль о том, что этот голубоватый свет как бы изливается из его рук и что он может попасть лучом в любое место, куда захочет, и не промахнется. Так было однажды в детстве, когда он с ребятами гнался за мальчишками с другой улицы. Противники успели проскочить земляной вал, за которым проходила уже их территория, и оттуда стали швыряться камнями. Друзья в нерешительности остановились, отступили на безопасное расстояние, а Сережка поднял с земли небольшой плоский камень-голыш, прикинул его на ладони и вдруг почувствовал, что если он сейчас бросит его, то обязательно попадет куда надо. Он ощущал такую уверенность, словно голыш был не простым, а волшебным, полностью послушным его руке. Он даже заколебался тогда, кидать или нет, может быть, камень и в самом деле необыкновенный и еще пригодится ему в жизни. Но все же решился и с каким-то незнакомым себе лихим вскриком швырнул камень вперед, метясь в рыжего предводителя противников, и снова ощутил, что обязательно попадет.