Он торопливо потащил Шотмана к выходу, вытолкнул за дверь, выскочил сам.

— Грязные свиньи! — кричал им вслед разбушевавшийся владелец бистро.

Товарищи свернули за угол и пошли по улице.

— Фу ты, черт! — отдуваясь, сказал Воробьев. — Удержал я тебя, к счастью. Мне и самому хотелось этому типу врезать по-рабочему, но никак нельзя здесь. И не то страшно, что избить могли, а то, что полиция вмешалась бы. Тогда от беды не отвертеться. Мы же иностранцы, а с иностранцами, которые без денег, тут живо разделываются. Выслали бы в два счета. Такое уже бывало.

— Но я не пойму, с какой стати он на нас окрысился! Что мы ему сделали?

— А ничего не сделали. Просто сволочь он. Есть тут во Франции такие подонки, в основном — мелкие буржуа. Ненавидят они нашего брата эмигранта, считают нас всех анархистами, а анархист в их представлении — это что-то похуже бандита.

Он рассказал Шотману, как всего два дня назад были высланы из пределов Франции двое русских из числа политических эмигрантов. Вся их вина состояла в том, что попытались на улице поспорить с полицейским, ни за что оштрафовавшим их. Плохо живется в Париже беженцам из России — на работу их берут со скрипом, платят хуже, чем своим, увольняют в первую очередь.

Расстроенные происшедшим, они молча дошли до ближайшего кафе, молча перекусили. На прощанье Шотман вручил упирающемуся Воробьеву немного денег из своих скромных запасов, скрыв при этом, что на оставшуюся сумму сам будет жить впроголодь.

При расставании условились, что, как только Шотман узнает о приезде Ленина, он сообщит об этом и они пойдут к Ильичу вместе.

Потянулись томительные дни ожидания. Александр Васильевич вставал рано утром, часами бродил по Парижу, посещал полупустые музеи, где царствовала сонная тишина, заходил в дешевые кинотеатры, где на маленьких экранах совершал головоломные комические трюки кумир парижан Макс Линдер. Заглядывал он и в библиотеку, чтобы почитать русские газеты. Побывал как-то на диспуте меньшевиков с анархистами, но, просидев час, ушел из читальни — спор показался ему надуманным. Выступавшие говорили о том, что революция подавлена на десятилетия, что надо целиком приспосабливаться к условиям легальной борьбы, действовать через думскую трибуну. И это говорилось в то время, когда трудовая Россия втягивалась в стремительно нараставшие бои политических стачек, когда балтийские матросы рвались к вооруженному восстанию! За дверью Шотман сплюнул и дал себе зарок никогда больше не слушать словоблудие этих политических болтунов, оторвавшихся от родной земли.

Каждый день он заглядывал на улицу Мари-Роз, в ставшую знакомой маленькую квартирку. Ленин все еще не возвращался. Иногда у Крупской выдавалось свободное для беседы время.

Крупская рассказывала, что Владимир Ильич, как всегда, работает много, пишет статьи, читает лекции, встречается с товарищами, приезжающими из России, держит связь с десятками местных партийных организаций. Он очень остро переживал, что некоторые его прежние соратники, подавленные разгромом революции и мрачной полосой кровавой реакции, отошли от активной борьбы, потеряв веру в возможность победного вооруженного восстания. Его угнетало и то обстоятельство, что приходится жить в такой дали от России. Но в последнее время, когда вслед за известием о расстреле рабочих на Лене с родины стали поступать вести о невиданном размахе политических стачек, Ленин ожил. В стремительно нарастающих событиях он увидел подъем новой мощной волны рабочего движения, способного вновь привести страну к революции.

Очень обрадовала Владимира Ильича долгожданная весть о рождении новой партийной газеты, способной ежедневно вести разговор с широкими массами трудящихся. Он с жадностью, строка за строкой, перечитывает поступавшие к нему номера, радуется боевому настрою «Правды», ее непримиримости, быстрой и четкой реакции на события. И сам часто пишет статьи для «Правды».

В последнее время Владимир Ильич начал поговаривать о том, что незачем больше сидеть в Париже, настало, видимо, время перебраться поближе к границам России, может быть, в австрийскую часть Польши, где бы он мог чаще встречаться с посланцами партийных организаций, оперативнее руководить деятельностью «Правды».

Увидев как-то на полке подробный путеводитель по Берлину, Шотман попросил у Надежды Константиновны разрешения кое-что выписать оттуда, объяснил: дома и на работе считают, что он проводит отпуск в Берлине. Надо было написать в Гельсингфорс о своих «берлинских» впечатлениях! Крупская одобрила эту идею, и он, примостившись у края стола, на котором лежала груда приготовленных для отправки в Россию писем, начал добросовестно списывать, как великолепна при вечернем освещении улица Унтер-ден-Линден и как торжественно-красив Александерплац. Крупская в это время вписывала невидимыми чернилами сведения между строками вполне благонадежной переписки.

А в тот вечер, когда Александр Васильевич, пользуясь путеводителем, написал в Гельсингфорс жене, как поэтичны набережные Шпрее, в комнату вошла мать Крупской — Елизавета Васильевна. Поздоровавшись с гостем, она сказала дочери, что идет спать — завтра надо пораньше на рынок. Шотман обратил внимание на то, что старая женщина выглядит неважно, видимо, болеет, да и возраст у нее немал — восьмой десяток пошел. Именно в этот момент у него возникла идея, которую он со свойственной ему привычкой не откладывать ничего в долгий ящик тут же изложил Крупской. Дело в том, говорил он, заранее подводя солидный фундамент под свое предложение, что ему совершенно необходимо для здоровья совершать ежедневные прогулки на свежем воздухе. А поскольку ходить ему просто так, без дела, скучно, то он просит Надежду Константиновну разрешить ему заходить на рынок вместо Елизаветы Васильевны и покупать продукты. Хитрец Шотман обосновал предложение таким образом, что Крупская согласилась, попросила действовать на рынке по своему усмотрению, но, конечно же, укладываться в ту небольшую сумму, которую она будет выдавать. При этом предупредила, что покупать надо не говядину, а конину, ибо она намного дешевле. И обговорила одно обстоятельство: коль скоро Александр Васильевич берет на себя доставку провизии, то пусть он и обедает у них.

Уже на следующее утро он отправился на ближайший рынок, долго ходил по рядам, отчаянно торговался из-за каждой луковицы и картофелины. Незнание языка здесь не мешало. Достаточно было назвать несколько цифр. В основном объяснялся с помощью пальцев, и торговцы прекрасно его понимали. На улицу Мари-Роз он вернулся с корзиной, полной свежей зелени и отборного картофеля, а на дне ее лежал кусок парной конины. Преодолев сопротивление женщин, Шотман примостился в кухне чистить картошку.

— Ловко это у вас получается! — заметила Крупская, наблюдая за ним. — Пожалуй, даже лучше, чем у меня. Да, по правде сказать, я никогда и не имела склонности к домашней работе.

— Быстро чистить картошку мне сам бог велел, — отозвался Шотман, ловко выковыривая глазки острием ножа. — Ведь мне юнгой пришлось служить на парусном судне. Каждый день помогал коку на камбузе картошку чистить.

— Это когда же? — поинтересовалась Крупская.

— Да еще до девятьсот пятого года. Скрывался от ареста, месяца два сидел без работы, а тут однажды бродил по набережной и увидел старый парусник, хозяин которого набирал команду. Хозяин — финн. Я с ним разговорился, предложил свои услуги. Он спросил, приходилось ли мне плавать в море. Услышав, что не плавал, но научусь, он подумал немного и предложил поступить на судно юнгой. Я слышал, что юнгами обычно бывают только подростки, и засомневался. Но хозяин объяснил, что работать придется, как любому матросу, только жалование получать, как юнга.

— И вы согласились? Ведь это прямое надувательство!

— А что мне оставалось делать? Хозяин говорил со мной откровенно, понял, что у меня неблагополучно на берегу и я пойду на любые условия. И оказался прав.

— Вот он — типичный случай извлечения повышенной выгоды нанимателем при безвыходном положении нанимаемого!