— Вашей жене, верно, трудно было решиться на переезд?
— За нее это решили другие, — усмехнулся Бартенев.
Женщина, вздыхая, покачала головой:
— Да, нас, жен, в таких случаях никогда не спрашивают.
— Вы же обозники, интендантская служба, — дразня жену, рассмеялся Лобов.
— Спасибо, что напомнил. — Она поднялась со стула и обратилась к Бартеневу:
— Устали вы с дороги? Не отдыхали сегодня? Мне так кажется… Я приготовлю вам постель.
Бартенев стал отказываться, но Лобовы настойчиво уговаривали его остаться, и после некоторого колебания он уступил. В комнате опять появился Виктор, на этот раз с шахматной доской в руках. Лобову пришлось сдержать слово и сесть за шахматы. Ольга Васильевна быстро освободила от посуды место на столе. Лобов принес из соседней комнаты свежие газеты и передал их Бартеневу, а сам подсел к сыну, проговорив:
— В шахматной игре, как в разговоре, важно хорошо начать.
С газетами в руках Бартенев перешел на диван, на котором была уже постлана постель, и углубился в чтение. «Клич героического Ленинграда», — прочел он заголовок передовицы центральной газеты. Ленинградцы предлагали начать борьбу за перевыполнение послевоенной пятилетки в четыре года. Борьба уже началась. Она дошла и до Урала.
«Передовик Уральского кировского завода Петр Зайцев предложил изготовить станок, механизирующий ручной труд. Станок заменял двадцать квалифицированных слесарей…»
Три года, отделявшие людей от войны, не смогли еще стереть с газетных полос военные термины и сравнения: «Героический Ленинград», «Уральский Кировский». Бартеневу вспомнилось выражение Лобова: «не сбивайся со строевого шага…» Газеты сообщали:
«На Ново-Енакиевском металлургическом заводе вступила в строй действующих еще одна восстановленная коксовая батарея — четвертая по счету. С ее пуском коксохимический завод достиг довоенной мощности…», «закончено восстановление шахты «Красный Октябрь» — самой крупной в тресте «Орджоникидзеуголь…» «Готовится пуск первой мартеновской печи в Запорожье».
В газетах только мало сказано о человеческих трудностях. Бартенев закрыл глаза, и в темноте поплыли грязная столовая, в которой он обедал сегодня, сталевар с краюхой хлеба под мышкой, угрюмые лица горновых и их прожженные, заношенные до дыр спецовки, пропитанные потом. «Министр прав, — подумал он. — Надо начинать со столовой. Что-то сделать для людей.
Они устали. А сбиваться со строевого шага действительно нельзя.
Еще на многих южных заводах между железнодорожными шпалами растет крапива, в стропилах цехов живут голуби. А на западе, судя по газетам, без перемен». Бартенев перевернул страницу, пробежал заголовки: «Боевые операции голландских войск на Суматре», «К деятельности американской разведки в Берлине». Мысли Бартенева неожиданно прервал резкий голос Виктора:
— Папа, ты опять хочешь свести вничью. Мне не нужно скидок!
— Ничья — это равенство сильных, чего ты сердишься? — нарочито серьезно обратился к сыну Лобов, встретясь взглядом с Бартеневым.
Заалевшее лицо юноши нахмурилось, но он преодолел смущение и с прежней твердостью в голосе повторил:
— Все равно. Я решительно возражаю.
В мальчике сказывался мужчина. Вероятно, Лобов почувствовал это и молча переменил ход. Партию они все-таки свели вничью и, пожелав спокойной ночи Бартеневу, стали расходиться.
Ночью Бартенев долго не мог уснуть. Мысли дробились, уводили его далеко, в Лубянск. Лица жены, дочери и восьмилетнего сына неотступно стояли перед ним. Даже голос Лобова, глухо доносившийся из-за стены, не мог вернуть его к Рудногорску..
II
Феня Алексеевна гордилась, что работает в ведущем цехе завода. Конечно, быть секретарем начальника — не главная должность среди доменщиков, но и здесь нужно проявлять достоинство, ходить не спеша, отвечать односложно и при этом оставаться женщиной. Даже в трудные годы войны она ухитрялась при своем невеликом заработке часто обновлять наряды. Терпеливо перешивала платья, пришивала к ним яркие воротнички, оборки. Это помогало — Феня Алексеевна казалась значительно моложе своих тридцати двух лет. Она особенно тщательно стала следить за собой с тех пор, как пришел приказ о назначении нового начальника. Правда, ей не переставал вспоминаться прежний — Лешев, с которым проработала семь лет. Веселый, словоохотливый, бывший начальник цеха понимал толк в женском кокетстве и умел быть галантным. Он разрешал ей свободно пользоваться машиной, обедал вместе с ней, возил в театр со своей семьей по контрамаркам. От его имени она звонила в ОРС и просила, чтоб оставили «Леониду Карповичу обязательно», а потом ехала на машине и получала продукты, которых недоставало в магазинах. Разумеется, и на себя брала долю. Довольный своей секретаршей Лешев, воздев кверху руки, патетически восклицал:
— Феня Алексеевна, государство — это вы!
Она по-своему понимала смысл его слов и проявляла еще бо́льшую осведомленность во всем. И вдруг Лешева не стало. Феня Алексеевна долго ходила потерянная, чувствуя вокруг пустоту. В последние дни она заметно оживилась. Пышно взбив прическу, подкрасив губы, каждое утро готовилась к встрече с новым начальником. В жестах и тоне ее сквозило прежнее превосходство над всеми. Она, секретарь, первая получит и прочтет приказы Бартенева, подаст ему скопившиеся для подписи бумаги, в которых он, безусловно, не сразу разберется и обратится к ней за разъяснением. От нее получит Бартенев точную информацию о каждом.
Но подходила к концу неделя, а нового начальника в кабинете еще никто не видел. Обескураженная Феня Алексеевна не сдавалась. Когда, кто-нибудь из доменщиков заходил к ней и справлялся о Бартеневе, она принимала непринужденный вид и с достоинством отвечала:
— Андрей Федорович еще официально не приступал к работе.
Между тем она знала, что Бартенев каждое утро задолго до начала утренней смены появлялся в цехе. В полупальто, в темной кепке с широким козырьком, он неожиданно возникал на площадке то одной печи, то другой. До Фени Алексеевны доходили слухи, что его видели на разливке, у вагон-весов, в машинном зале. А чаще всего — на складе сырья. Людей удивляло, какой брал в руки кусок руды или кокса и изучал размеры их, форму, цвет. Кем-то было даже усмотрено, как новый начальник наклонялся и нюхал кокс.
Внешне казалось, что людям как будто все равно, кто сядет на стул ушедшего начальника. Но десятки пар глаз внимательно следили за Бартеневым, все с большим нетерпением ожидая от него каких-то действий. Было в этом и доверчивое любопытство: «Ну, ну, начинай, посмотрим»; была и настороженность: «Можно ли в деле на тебя положиться?»
После смены доменщики часто сходились в нижнем этаже конторы в небольшой комнате, шутливо прозванной «хранилищем идей». Стоявший посредине громоздкий с обтертыми краями стол был тесен для книг и бумаг, сваленных на нем в беспорядке. Здесь же громоздилась старая пишущая машинка «Ремингтон». За столом сидел, круто подняв плечи, инженер Верховцев. Черные вьющиеся волосы, сплетались в густой вихор над выпуклым лбом.
Верховцев числился в цехе десятником по ремонту печей, но ремонты уже давно не проводились, и роль Верховцева была не определена. Сам же Верховцев время не терял. Книги и ворох бумаг всегда лежали перед ним. Он изучил английский язык и читал не только труды советских ученых, но и иностранную техническую литературу. Изучал различные конструкции печей, технологию доменного процесса. Верховцева называли «ходячей энциклопедией». Под спутанной шевелюрой инженера шла напряженная работа мысли. В цехе помнили случай, когда он явился к Лешеву и заявил, что нашел способ использовать отходящий дым, как дополнительную тепловую энергию. «Дымовая идея» не встретила поддержки.
Лешев, выслушав инженера, усмехаясь спросил:
— У вас, Верховцев, часто болит голова? По-моему, ваши идеи зарождаются от головной боли. Влюбились бы вы лучше, и ваши идеи рассеются как дым…
