Говорили (радист говорил), что в шторм переломилось пополам судно типа Либерти, и стармех застрял на корме в комбинезоне и безрукавке. Пришлось его оттуда стаскивать багром, поскольку он весь от холода окоченел.

Ребята-стажеры смотрели на стармеха такими глазами, как будто их укачало или они наяву увидели сладкий сон.

Они ходили по палубам точь-в-точь как стармех, глубоко засунув руки в карманы.

Иногда они просили его свистящим, отчаянным шепотком:

— Товарищ стармех, а товарищ стармех!.. Вы расскажете?

— Чего?

— А как вы терпели бедствия?

— Детишки, да кто же это напоминает человеку о худом? Серость! Неделикатность!.. Попросите-ка лучше нашего капитана… Он на клотике [3] кофе пьет… Вот он вам все и расскажет до тонкостей. Наш капитан — капитан памятливый!

Одним словом, стармех был человек до того тертый, что лучше к нему и не подступаться. А то живо пошлет к капитану на клотик. Кофеек распивать.

Четыре раза он был в кругосветных плаваниях. Пел песни на французском и английском языках, играл на мандолине, балалайке, аккордеоне, не пил, не курил, уважал ананасы, как объяснял ребятам в курилке боцман. И еще была у него присказка: «Охохонюшки, как говорят в Норвегии».

И ребята свято верили — в далекой стране Норвегии только так и говорят.

И, между прочим, он же был председателем судового комитета и специалистом-практиком первостатейным.

В войну стармех ходил в Америку с капитаном Малининой Ольгой, на весь мир знаменитой Олюшкой, и, как рассказывали, часто ее выручал. На ходу подменил однажды мотор во время аварии.

Но если его расспрашивали о капитане Малининой, он говорил:

— И кто же это, ребята, напоминает человеку о бедствиях… Серость! Неделикатность! Ольга, Ольга… Да, да… Хороший был капитан.

И ребята не понимали, смеется он или нет. Лицо у него становилось задумчивое. А глаза, как всегда, смеялись.

Таким уж, видно, он уродился на свет — насмешником. Высокий, в комбинезоне. Одно слово — моряк!

Они шагали по палубе гуськом. Впереди — стармех, председатель судового комитета, а сзади — мама Тарасика.

Маме трудно было за ним угнаться. А обернулся он на нее всего один разок, когда мама с разбегу зашибла руку о натянутый конец.

Стармех сказал, усмехнувшись:

— Осторожней, Соня. Куда это вы торопитесь?

Мама ответила:

— И не думала! Я вовсе не тороплюсь.

У открытого танка по-прежнему стоял боцман. У его ног по-прежнему лежала сброшенная зюйдвестка.

— Распогодилось, — подходя к боцману, задумчиво сказал стармех.

— Вы мне тут тиатр не устраивайте. Не маленький! — раздувая ноздри, ответил боцман. — Ну?.. Чего надо?! Выкладывайте.

И, наклонившись, он отвернулся от мамы Тарасика. Посапывая, боцман поднял с палубы сброшенную зюйдвестку.

— Придется все же, голуба моя, оказать товарищу стажерке содействие.

— Чего? — сказал боцман.

— Друг, — ответил стармех, — если ты забыл, что такое содействие, так я, пожалуй что, намекну тебе! Товарищ за делом сюда приехала, а не для того, чтобы с вами лясы точить. Она хочет писать в газеты о трудностях, о героике и все прочее. Мечтает тебя, дурака, поднять в глазах населения, овеять тебя, понимаешь, романтикой, И был нам, кстати, приказ от Камушкина, из Пароходства, помогать молодежи и всячески молодежь поддерживать! И надо, орел, опустить товарища в танк, раз так уж настаивает человек. И ты — того… минут на пяточек. Ясно?

— Почему же не ясно?! Яснее ясного, — усмехнувшись, ответил боцман. — Только кому за нее отвечать?.. Ага!.. Пароходству?! А я так подумал, что боцману, — туда его в хвост и в гриву!.. Ну?.. Чего ж вы стоите? Лезайте. Сделайте уважение. Или, может, вы струсили?.. Вот вам спецовочка! Нет, зачем?! Я свою, я свою отдам… Боцман — сознательный. Он окажет содействие. Раз такой приказ Пароходства — лезайте в танк!

Мама видела напряженное и, как ей казалось, взбешенное лицо боцмана, наклонявшегося над танком. Мелькнул край неба — узкий и длинный. Его заслонили поля зюйдвестки. И вдруг будто захлопнулась над мамой дверь: стало не видно света, неба и сердитого боцмана.

Со всех сторон ее обступали мертвые металлические стены, чуть поблескивавшие во тьме. Они были влажные — их недавно окатывал водой, тер шваброй и щелоком матрос.

Задыхаясь, она стала оглядывать танк.

Он делился на несколько отсеков — этажей. Каждый этаж отрубался от следующего металлическими креплениями. Справа и слева — куда ни глянешь — летали клубы желто-белого пара. Казалось, что стены танка выдыхают этот белесый пар, что это у него дыхание такое — горячее, душное и клубящееся.

— Э-эй! — послышался над маминой головой голос боцмана. И ей померещилось, будто голос его долетает с другой стороны водосточной трубы — таким далеким и глухим был его звук. — Лезай назад! — сказал боцман.

«Как бы не так!» — подумала она. И, вытащив из-за пазухи записную книжку, стала быстро обходить танк.

Но ее враг боцман крепко держал привязанную к маминому поясу веревку, а палуба танка была скользкой от масла и воды.

Мама падала и вставала, вставала и падала опять.

— Э-эй!.. Жива-а-а?!

Она не ответила.

И вдруг веревка дернулась и поволокла ее к выходу.

Мама упиралась изо всех сил ногами о скользкое дно цистерны, цеплялась за ее горячие стены…

— Померла ты, что ли? — надрывался, наклоняясь над танком, боцман.

Она уж было и хотела ответить, что жива, но от злости у нее недостало голоса. Мама летела вверх, как во сне, когда была маленькой.

Ее рука ударилась о поручень трапа, нога оперлась о ступеньку, и мама стала нехотя помогать боцману.

Мелькнул над ее головой край неба — узкий и длинный, как лучик в плохо захлопнутой двери. Завиднелись черные поля зюйдвестки.

— Стыдно вам! — захлебнувшись, сказала мама, выглядывая из танка. — Вы… вы… Как можно так бюрократически подходить?! Ведь вы не дали мне оглядеться!..

— Извиняюсь, — ответил боцман. И отер рукавом со лба пот. — Тикай… Зазябнешь.

И он накинул на мамины плечи свою теплую стеганку.

«Танк, — вздыхая, записывала мама в записную книжку. — Отсеки. Пар. (Желтый. Похож на дым.)»

Но вместо танка, его отсеков и металлических креплений ей виделось почему-то рябое растерянное лицо боцмана. «Извиняюсь», — слышался ей хрипловатый голос.

Неужто это было единственным, что врезалось в ее сердце, когда она вспоминала, как драят цистерны на танкерах? Неужто за этим она спускалась в танк?

Ей было трудно ответить себе. Долго сидела она над раскрытой записной книжкой.

«Танк. Отсеки. Пар. (Желтый. Похож на дым.)»

И это было все, что смогла на этот раз записать мама.

Допустил! В подшкиперскую!..

Стоя рядом с ребятами-стажерами, мама Тарасика плетет кранцы. Все молчат, все заняты. Тут она — ровня. Ученица, как все.

Плечи сталкиваются. Касаются друг друга лбы. Мамины руки, которые умели так хорошо штопать, стирать, готовить, тут, на судне, оказались неловкими. Мама в тревоге.

— Да ты ничего, не дрейфь! — говорит ей стажер Саша. — У тебя получится, я зря говорить не стану, получится.

— Почему? — не веря, спрашивает она.

— А потому, что душу кладешь, — отвечает он, усмехнувшись. Так обычно говорят младшим старшие. А ему, между прочим, всего-навсего семнадцать, и он самый молодой на танкере.

«Ты», прекрасное «ты».

«Ты», которое она слышала в общежитии, в детском доме, на заводе и в институте. «Ты» — значит здесь она свой человек, здесь ее приняли как свою.

Кранц едва приметно раскачивается. Это большая мягкая груша, которую закидывают за борт судна во время причала, чтобы борт его не ударился о другое судно. Кранц! Настоящий, большущий, морской! Он висит над маминой головой под самым потолком. Боцман сшил из грубой холстины мешочек, набил его чем-то мягким, видно опилками, расплел манильский конец, получились три мягкие косы, по-морскому они называются кобалочками. Ими надо оплести кранцы. Так, должно быть, плетут корзины, циновки. Матрос должен все уметь. Она будет стараться. Она сдаст морскую практику! Она поймет, что такое работа матроса.