— А соседей еще не было.

С улицы он принес уже несколько ключей — все как-то находит. Один из них очень замысловатый, видимо, старинный — от какого-нибудь буфета или комода. Однажды он показал его мне…

— А вот этим ключом, когда ты был на работе, я открыл один ничейный дом…

Если бы я спросил, что он там увидел, в этом ничейном доме, он, верно, и отвечать бы не стал, потому что речь шла о ключе, а не о доме…

— Я раз иду по болоту, а навстречу лиса. А дядя говорит: вот шуба будет. А я — бегом в резиновых сапогах…

Резиновые сапоги — понятно: дело происходило на болоте. Только вот почему «шуба», а не «воротник»? Лиса ведь…

читаю я давно знакомую, но не теряющую притяжения сказку.

— А что такое чредой? — вдруг задумывается Антон. — Как это?

— То есть по очереди, чередуясь.

— Колонной?

— Да нет… А впрочем, подожди. Колонной? Я думаю, можно и так выразиться. А кто тебе сказал?

— Никто, и так ясно.

Изредка мама выкраивает время и для себя, гулять отправляемся все вместе.

Недавно на улице встретили собаку, овчарку. Неся в зубах мужскую перчатку, она неторопливо шествовала по тротуару. Хозяин, с поводком в руках, словно забыв о ней, шагал и горячо спорил о чем-то с приятелем несколько поодаль.

Сначала Антон быстренько качнулся к моей ноге, а когда собака и ее владелец отдалились, сказал:

— И у меня тоже… Я играл в снежки и сбросил варежки. И вырвалась овчарка и схватила, Я — за ней… И отбил снегом… Только это другая.

Мы постояли около стадиона, послушали музыку. Мимо решетки проносились веселые люди, шуршали, позванивали коньки.

— Папа, знаешь, когда мы катались, — Антон отступил на пару шагов, — я вот так, вот так. — Он взмахнул одной, потом другой рукой. — Ты видел бег на коньках по телевизору?

— Да-а, — я кивнул.

— Беговыми — з-зык, з-зык…

— Ты? На беговых?

— Когда тебя не было… — Он сказал и снова приник к решетке, за которой гудел каток.

«Пора уже покупать и коньки», — подумал я и поглядел на жену.

Она улыбнулась и произнесла:

— Пора, папа, пора…

— Мама, включи, пожалуйста, телевизор…

— Нельзя, Антоша. Ты же знаешь: детские передачи уже кончились.

— A-а, сами-то вы будете смотреть.

— Это для взрослых.

— Это не для кого, это, наверно, про войну…

— Нет, нет, сыночек, скоро спать. А то опять не выспишься.

— Ты бессовестная…

Последнее слово сказано негромко, но, однако же, так, чтобы мама могла расслышать. Застигнутая врасплох, она секунду-другую молчит и, дабы убедиться, что сын наш еще не совсем потерянный человек, просит подтверждения:

— Что ты сказал?

— Ничего…

Тут явное отступление. Но все же не сдача в плен — это ясно, и обиженная мама не выдерживает:

— Противный мальчишка! Завтра снова не добудишься в сад, а ему, видите ли, включите взрослую передачу…

Разве ты забыл, что такое режим? Ну-ка быстро в кровать!

— Папа, я поссорился с мамой, — говорит он, подойдя ко мне. — Она меня отругала.

— Было за что? — интересуюсь я.

Он недоверчиво смотрит на меня — неужели я в самом деле не слыхал его и маминых слов… И решает проверить это.

— Папа, постели мне постель…

— Ты сам умеешь…

Тон мой не оставляет сомнений — я все слышал.

Через полчаса жена тихонько зовет меня к его кровати — он спит в ботинках…

Показывать характер он умеет, хотя мама и беспокоится: «Ох, трудно ему будет в жизни, — едет на одних эмоциях…»

— Я тебя накажу, сын, — говорю ему как-то в сердцах.

— А я выпрыгну в окно.

— Ты же разобьешься…

— А я в воду.

— Оч-чень интересно.

— А я скажу: цветик-семицветик! — и он сделает речку…

Когда я уезжаю в Командировки, он грустит, иногда плачет. Один раз даже отправил мне письмо — скопировал мамино, написанное для него печатными буквами. Я еле разгадал, что в нем было, — все буквы глядели в обратную сторону.

— Пусть лучше мама едет в командировку, — предложил он однажды, когда я собирался в одну из дальних поездок. Но от одной мысли об этом навернулись слезы. — Нет, пусть лучше бабушка…

А бабушки с нами не было.

Если у него прекрасное настроение, солнце светит из каждого угла квартиры. Его доброта не знает меры, а сердце покоя. Он готов каждому говорить только хорошие слова, готов дарить игрушки, книжки, тайны…

— Я все буду делать то, как ты говоришь, — говорит он. — И что разрешишь. Всегда-всегда.

Я киваю головой, треплю ему вихры, улыбаюсь, как может улыбаться вполне счастливый отец, и иду к маме за разъяснениями.

— Что это с ним? — спрашиваю.

— Как что? Да он уже две ночи не спит. Завтра же суббота, в деревню едем.

— Тьфу ты, дьявол! Верно…

Несколько дней назад, когда решался вопрос о поездке, мама поставила условие: до самой субботы, чтобы жить спокойно, без нервотрепки, — ни слова о деревне, об автобусе, о рыбалке.

Терпеть ему уже, очевидно, невмоготу…

Наконец — сборы. Кажется, ничего не забыли… Но что такое с Антоном, почему у него такие горькие, полные обиды глаза?

— Ты не знаешь, в чем дело? — спрашиваю у жены.

— В чем дело… Ты ему какую удочку дал?

— Нормальную, новую… А удилище там сделаем, орешник найдем.

— А крючок?

— Заглотыш. На плотву.

— Господи, название-то какое… В общем, поговори с ним пожалуйста.

Спрашиваю:

— Ну, что случилось, сын?

— Папа, дай мне большой крючок, я хочу поймать большую рыбу…

Вскоре на лесном озере, дрожа от нетерпения, мы готовим снасти для лова.

— На, — протягиваю я банку с наживкой, — насаживай.

— А он укусит…

— Они не кусаются.

— А у него рот есть?

— У червя? Очень маленький.

— А какой? Вот такой? — Он соединяет пальцы так, что между ними ничего не остается.

— Еще меньше, с кончик иголки.

Антон колеблется, ждет, пока я насажу червя на крючок своей удочки, и говорит:

— Ну ладно, все же ты насади, он не укусит, у него рот с кончик иголки, а я рыбу за тебя понесу, и удочки, и еще чего-нибудь сделаю…

Утром, пробежав босиком по квартире, он заявляется на кухню.

— Папа, я тебя опять во сне видел…

Он сонно смотрит на меня и улыбается, и я вижу, как он растет. Года полтора назад, так же прибежав спозаранку из своей комнаты, он рассказывал об этом по-другому…

— Папа, я тебя видел во сне, ты меня — тоже? Правда, я хорошо себя вел? А куда ты дел саблю?

Теперь и слезы у него не так близки; он растет и все тверже запоминает уроки прошлого, как запомнил, конечно, новогоднюю елку у тети Аллы в Ленинграде…

…У всех уже, наверно, побывал Дед Мороз, всем принес подарки, всех поздравил с Новым годом… Не приходил только к тете Алле. И вдруг, как всегда неожиданно, когда все решили, что он уже не придет, раздался звонок… Это был Дед Мороз.

— А где тут хорошие дети? — зарокотал он в коридоре и ввалился в комнату и вытащил из серого мешка подарки — всем-всем. И бормотал что-то непонятное себе в бороду низким голосом… И Лена смешно визжала, как будто ей не было стыдно…

А потом, когда Дед Мороз ушел, пришло сомнение:

— Это был дядя Витя?..

— Да что ты, да какой же это дядя Витя?

— А голос его…

Тут просто все засмеялись, а Лена громче всех, и кто-то сказал:

— Вот чудак, как же это может быть его голос, если это Дед Мороз!

— А где же дядя Витя?

— Дядя Витя? А он пошел позвонить дяде Гере, с Новым годом поздравить.

— Нет, это был дядя Витя…

И тут опять кто-то засмеялся и сказал:

— Все-таки догадался, а! Ну, дядя Витя, дядя Витя, — успокойся…

— Дядя Витя?!

— Ну да. Ты же и голос его узнал…

И тут произошло странное — задрожали губы, заблестели и стали набухать глаза…