— А я селедку.

— Как селедку? Она же меньше щуки.

— Ну, а как ты говорил? Такая большая…

— A-а, косатка.

— Ага. А я косатку.

— А я акулу.

— А я кита.

— А я… м-м…

— А-а-а, больше некого! — Антон хлопает в ладоши.

Действительно прибавлять уже некуда — крупнее кита на крючок никого не подцепишь. Я сдаюсь.

— А ты опять зачем-то ешь, — хитро щурится сын, едва мы закончили «рыбалку».

— Это ты корову вспомнил?

— Ага.

Ее мы видели в деревне, когда ездили за прополисом. Пробыли мы там весь выходной. На выгоне, недалеко от избы хозяина, на длинной цепи паслась корова. Целый день она не разгибала шеи — щипала траву.

Антон подбежал к ней с куском хлеба, протянул угощенье издали, но корова не обратила на него никакого внимания.

— Она не хочет, — сказал он, вернувшись, — все траву ест.

— А ты не бойся, подойди ближе, — сказал хозяин, — она смирная.

Антон отправился снова, сократил дистанцию; было видно, как он что-то говорил корове. Та наконец повернула голову и, не переставая жевать, поглядела на гостя… Он бросил ей хлеб и стреканул с выгона.

— Только ест и ест, — сказал с неудовольствием, — целый день.

— Растет, молоко дает, — заступился я за корову.

— А ты растешь? А мама?

— Мы-то уже нет.

— А зачем же ты ешь?..

Тогда же он поставил в тупик и меня, и владельца пчел, у которого мы приобрели меду и прополиса. Вдруг спросил:

— А почему у коровы рога так, а у быка так? — И выгнул над головой какую-то фигуру.

— А где ты видел быка?

— У меня есть в книжке.

Я обернулся к хозяину. Тот, кинув беглый взгляд в окошко — там паслась его буренка, — пожал плечами:

— Бык это бык, а корова это корова…

А в самом деле, отчего у быка рога так, а у коровы так?

Однако мы еще не кончили завтракать. Мы едим салат.

— У меня бой во рту, — говорит Антон, — то редиска побеждает, то лук, то сметана…

— У меня тоже, — отзываюсь я, чувствуя, как горький лук одолевает все другое. — Но я Марс, бог войны, я быстренько прекращу эту междоусобицу.

— Чего, чего?

— Междоусобицу…

Как могу объясняю, что такое междоусобица. Антон кивает и спрашивает:

— Сейчас покушаем и сыграем в хоккей? Я буду Мальцев.

— Выпей чаю.

— Я не хочу. Или в футбол?

— Чтобы опять пришла снизу соседка и разругала нас за шум? За «лошадиный топот»?

— Тогда поборемся.

— Тоже будем грохотать.

Мама подтверждает:

— Да, да. Уж как вы начнете возиться, тут не только Клавдия Ивановна, тут и сверху соседи могут прийти.

— Что же делать? Папа, давай соседку переедем к нам, а мы к ней? И пусть она играет над нами сколько хочет…

Его фантазии вырастают из его желаний. Как, впрочем, и у всех, в том числе и у взрослых. Но взрослые менее словоохотливы, менее доверчивы, нежели дети, которые легко верят как и в то, что слышат от других, так и в то, что говорят сами.

Иногда мне бывает очень трудно понять, как в его историях поселяется выдумка.

— Вот сюда мы посадим бурундука он маленький, ему хватит места, — рассуждает вдруг он, бродя по квартире. — Сюда черепаху — ее можно куда хочешь, она у Олега всю зиму спит. А тут будет коала, а я ему ветки буду носить. И я ребятам в саду расскажу — они все прибегут!..

Он даже в кладовке копается, перекладывает что-то.

— А куда же мы денем Лэсси, кенгуру? Ей же некуда прыгать…

Я молчу, не отвечаю.

— Та-ак, — рассуждает он дальше, — олень — хороший, волк — плохой, зебра — хорошая, тигр — плохой, дельфин — хороший, кит…

Тут, видимо, что-то у него заедает; издалека он спрашивает:

— Папа, а кит — хищник?

— Смотря какой. Кашалот — хищник.

— А кашалот — это кит?

— Кит.

— Ага.

Относить кита к «плохим» ему все-таки не хочется — этот великан не вызывает недоброго чувства, и он оставляет его в особом разряде:

— Дельфин — хороший, крокодил — плохой…

Сделав какие-то свои дела, он подходит ко мне.

— Папа, ты очень занят?

— Да как тебе сказать…

О-о, если я отвечаю таким тоном, можно не сомневаться в возможности отвоевать у меня несколько минут для наших общих дел. Да и меня, честно говоря, подмывает повозиться с ним в рукопашной.

— Поборемся? — еще не очень уверенно предлагает он.

Вместо ответа я начинаю закатывать рукава…

На середине комнаты мы обмениваемся рукопожатием и схватка начинается.

Позванивает в шкафу праздничная посуда, скрипят половицы, доносятся с кухни мамины предупреждения, что сейчас, дескать, заявится снизу Клавдия Ивановна, больной человек, и будет очень приятно…

— Пусть идет в баню… или в больницу!.. — пыхтит Антон, пытаясь провести подсечку.

— Цыц! — обрываю я. — Ты что это повторяешь мои нехорошие слова? Я их сказал шутя.

— И я шутя…

А вообще-то, можем мы, в конце концов, позволить себе в воскресенье отдых! У каждого свои представления о нем…

После третьей схватки, тяжело дыша, мы откидываемся на подушки и отдаем должное силе и мастерству друг друга.

— Ну, у тебя и ручищи, — отдуваюсь я. — Чуть шею не свернул…

— А ты мне тоже, вот, — разыскивает Антон что-то на коленке. — Вот покраснело…

Звонок молчит, Клавдии Ивановны не слышно — все в порядке. Значит, бросит в почтовый ящик записку…

…Антон уже что-то рассказывает:

— Мы с Вадиком, а они против нас. Мы, — ура! — и саблей, и саблей, а они подушками… А все равно нас Татьяна Леонидовна не наказала…

Через некоторое время мы играем в индейцев, и я, чтобы побыстрее закончить дело, подстерегаю его со спины. Тут уж делать, как говорится, нечего — он и томагавк не успел приготовить, когда раздался выстрел бледнолицего, то есть мой. Но что же это за игра — только начали, и на тебе… Антон ищет выход:

— Папа, давай так: по-твоему, я убит, а по-моему, — ранен, и война продолжается.

— Ладно, давай. Но раненые много не воюют — им надо в лазарет, раны порохом присыпать. А где, кстати, ты взял этот томагавк?

— Андрей дал.

Вопрос вызывает неожиданную реакцию. Антон передает мне томагавк — посмотреть получше — и рассказывает:

— Знаешь, мы мелких — раз! — к столбу пыток. Они— пленные, или принимаем в племя, если яблок принесли. И бросаем томагавк около головы…

— То есть как бросаете?

— Испытание…

— Та-ак…

— А потом пытки.

— Пытки?

— Мелких. Они пленные. Их в тюрьму — в кольцо в четыре локтя, — и сверху накрывают и прыгают. Мы прыгаем…

Ах, вон оно что. Я видел, как прыгали ребята постарше на бетонном кольце, забытом строителями на нашем дворе. Поверх кольца лежала дребезжащая дверца от «Москвича» из металлолома соседней школы. А в «тюрьме», выходит, сидели мелкие — Антон и его дружки…

— Виталик — Кауна, вождь, у него восемь перьев.

— Что ты говоришь!

— Да, восемь перьев к томагавку, за доблесть. А Андрей делает себе новый томагавк. Он, сказал, привяжет к нему волосы от маминого парика. Как скальп…

У нашей мамы, слава богу, нет парика.

— А когда пытки — бьет барабан. А потом мелких — в подвал.

— Там же страшно.

— Там дохлые кошки.

— А… мелкие не боятся?

— А чего им бояться, кто их тронет…

Для таких, как он, молчание — терпение.

— Папа, ты работаешь?

— Угу.

— А можешь и работать и слушать?

— Можно попробовать…

— Я тебе расскажу про белую перчатку. Говорят однажды мальчику: не открывай дверь, на улице белая перчатка. Он сидит. Радио потерпело, потерпело и опять говорит: не открывайте дверь, на улице белая перчатка…

— Как потерпело?

— Ну, помолчало.

— Понятно.

— Ну вот. А мальчик открыл дверь, и белая перчатка его задушила…

— Вот как…

— Ага…

Однажды он сказал, что в его комнате было еще одно окно, и он все видел по другую сторону дома.

— Там же у нас соседи, — попробовал я не поверить.