— Это береза, — говорю я как-то неуверенно, — они сами такие…

— Это я покрасил, — говорит Антон и мягко смотрит на меня.

— Ну-у? — совсем теряюсь я. — Как же ты?

— Вот так, кисточкой, — снова выдергивает он руку из кармана и показывает. — Это я покрасил. — Потом, по-своему оценив мое смущение, сжимает мою руку и добавляет — Это мы покрасили…

Один из наших постоянных маршрутов — садик около дома, улица 23 Июля, улица Вокзальная. Мы гуляем и разговариваем.

— Раз — и всё! — говорит Антон и показывает что-то рукой.

— Что все? — спрашиваю я.

— Ветер за угол убежал.

— Боится, нас же двое.

— Я сильный, я сегодня много супу съел, — успокаивает Антон.

— Я тоже.

Он останавливается и смотрит на стенку дома. И я смотрю на прогретые солнцем коричневые доски одного из последних частных домиков на нашей улице.

— На этом доме муха живет, — говорит Антон. — Мы с дедулей видели.

За воротами автопарка стоят тихие желтые «Икарусы». Около них пустынно.

— Автобусы отдыхают, — говорит Антон, — и дома отдыхают. А дедуля совсем не работает, он старый. А Антон молодой. Я пойду работать, получу денежки, куплю что-то.

Он сжимает мне пальцы — это, наверно, означает, что и мне он купит что-нибудь, и я благодарно киваю головой. Потом он закрывает ладошкой глаза и спрашивает:

— А тебе темно?

— Так можно споткнуться, — говорю я, уклоняясь от прямого ответа. Мои слова Антона успокаивают, или устраивают. Он вдруг оживляется, вспоминает:

— А я вылез из песочницы и полез на корабль, и был капитаном, а Ира капитанкой.

— Молодец, — говорю я восхищенно.

— Ага-а, — серьезно тянет Антон.

Останавливаемся мы около шлагбаума. И смотрим.

Каждый по-своему: я бесцельно, по сторонам; Антон туда, откуда появляются поезда. Он смотрит пристально, терпеливо. И когда из-за поворота выскакивает локомотив, стискивает мне пальцы и кричит:

— Бу-у-у!

— Ты что кричишь?! — напрягаю я голос и дергаю его за руку.

Антон смеется, щурит от удовольствия глаза и говорит:

— У меня много шума во рту. Я тебе тоже дам сколько-то…

Он прикладывает к губам ладошку, а потом быстро отрывает ее, будто посылает воздушный поцелуй.

Вагоны покачиваются, приседают на стыках рельсов. Антон тоже приседает, он пытается разглядеть то, что так твердо, ритмично стучит под вагонами, и вдруг начинает подскакивать на месте.

— Он колесами бежит! Он колесами бежит! — кричит он, и я тоже неожиданно подпрыгиваю и кричу:

— Колесами! Колесами!..

Мы собираемся к бабушке. Вот уже недели две как мы ведем об этом разговоры — и утром, и вечером, и на улице, и за ужином.

— Уже позавчера мы поедем? — спрашивает Антон, едва открыв глаза, еще не стряхнув с ресниц последний сон.

— Да, — говорю я, — послезавтра. Послезавтра, — повторяю я медленнее, и Антон понимающе вздыхает:

— Да, послезавтра.

Потом мы долго собираем вещи, роемся в игрушках, терпеливо выполняем мамины указания.

— Поменьше игрушек, — говорит мама, увидев, какую гору мы приготовили, — их у бабушки пруд пруди.

— Какой пруд? — спрашивает Антон.

— Обыкновенный, — говорит мама, не вникая особенно в смысл вопроса.

— Как шкаф? — пробует угадать сын.

Мама смотрит на меня. Я пожимаю плечами: мы ведь постановили давать сыну исчерпывающие ответы.

— А как это пруд пруди? — невинно добавляет огня Антон, и чувствуется, что это впервые услышанное им слово интересует его особенно. Я бросаю маме спасательный круг. Я говорю:

— Пруд пруди — это значит много, это значит девать некуда.

— А в ящик с машинами можно, — показывает Антон на большую коробку, где до некоторых пор хранился пылесос.

Я довольно громко, но не очень отчетливо произношу какие-то непонятные слова и ищу глазами маму, но ей именно в эту минуту понадобилось выйти на кухню.

— Не надо эту книжку, там Бармалей, — хлопочет между тем Антон у своей полки и перекладывает с места на место компанию своих верных спутников. Все они ему дороги, многие из них определенно снятся ему во сне, потому что иногда, он среди ночи вдруг просыпается и тревожно спрашивает: «А я его защищу? Пистолетом?» — «Да, да, маленький», — гладит теплой рукой его остренькое плечо мама, и сын успокаивается и засыпает.

— А эту книжку я купил, — подбегает ко мне Антон и показывает маленькую, складывающуюся в гармошку книжицу.

— Ты?!

— На денежки.

— Какие?

— А вот такие…

Я гляжу, как Антон соединяет и разводит в стороны пальцы и внимательно смотрит на них.

— А потом руки помыл, — понимающе показывает он ладошки.

Я пытаюсь проследить ход его мыслей, объяснить «его» логику в этом маленьком быстром диалоге, но он уже убежал и кричит — кажется, из кладовки:

— Папа, а это возьмем — чем воздух делают?

Мне приходится идти в другую комнату. Антон держит в руках велосипедный насос.

— Это насос, — говорю я, как мне кажется, спокойно и внушительно. — Им ка-ча-ют воздух.

— А можно я понасосю? — спрашивает Антон.

Я машу рукой.

Через минуту он подходит снова и поднимает руки:

— Папа, я вспотел ходить. Сними свитер.

Пока я с трудом стягиваю с него связанную Верой толстую модную кофту, он заканчивает свой неизвестно когда начатый рассказ:

— Я искал Иру. И в комнате нет, и на улице нет, а она под корягой…

Я хотел спросить — под какой такой корягой и кто такая Ира, но Антон, освобожденный от свитера, тотчас уходит по своим делам.

— Папа, занято! — кричит он из туалета.

— Все понятно! — отзываюсь я.

Однако вскоре он — снова рядом со мной, гладит ладошкой своей мягкий свитер.

— …А потом я опять буду маленьким, — говорит он уже о чем-то другом, — и распущусь…

«А мы опять распускаем…»— вспоминаю я слова Веры, когда она после очередной примерки горестно вздыхает и распускает тающий на глазах недовязанный свитер Антона…

Давно ли на нашей улице стоял только один крупноблочный дом… Теперь их уже три. Одинаковые, отличающиеся только цветом, они стоят каменными островами среди высыхающего озера частных деревянных домишек. Маленькие домики окружены садами и заборами; за одним из них изредка позванивает цепь — отряхивает залежалую шерсть собака. Собака злая — ее не спускают с привязи; если не понравился прохожий, лает до хрипоты.

Антон немного подрос, но все же еще боится угрюмой дворняги. Однако всегда норовит поглядеть в щелку — что она там поделывает. Вот и в этот раз посмотрел и говорит:

— А кто сильней собаки?

— Медведь, волк.

— А у нас такой был случай. Дрались собака и лисенок. И, думаешь, кто победил?

Мне жалко лисенка, но я честно признаю:

— Собака…

— Нет, лисенок! — Антону весело оттого, что мне, оказывается, неизвестна эта история с лисенком, и он ждет естественного вопроса.

— А как же это лисенок? — говорю я озадаченно.

— А он убежал!..

Я смеюсь, и Антон смеется, и легкое веселье обдает нас брызгами уходящего солнца. И мы долго еще чувствуем в душе его тепло.

Идти по улице можно в двух направлениях — к Дому торговли или вокзалу. И тот, и другой путь одинаково заманчивы: в Доме торговли можно зайти в отдел игрушки и поглядеть на самоходные машины и елочные украшения — первый признак того, что ноябрьские праздники позади, и на горизонте замаячил пока еще далекий, но желанный и радостный Новый год. Однако многоголосая, многоликая толпа в магазине как-то разобщает нас, мое участие в прогулке сводится разве что к наблюдению за тем, чтобы Антон в сутолоке не потерялся. Его это не всегда устраивает, ему бы лучше куда-нибудь деться — потом все равно найдемся около магазинного телефона-автомата…

На вокзале же можно посмотреть, как прибывают пассажирские поезда и на перрон высыпает рой удивленных людей: еще четыре часа назад они были в Ленинграде, и вот уже дома!

Там мимо платформы проносятся товарные составы. Они везут и доски, и машины, и черные цистерны, а иногда и танки — было такое один раз. Тут все интересно: куда идет состав? сидят ли в танках танкисты, а если ночью, — то, что же, и спят? а кто может догнать поезд? сайгак может? а гепард?