Люда приблизила лицо к самому стеклу и потерла безымянным пальцем под глазами, потом отстранилась и оглядела себя всю — общим взглядом. Представила — что она наденет, что сделает с собою, когда пойдет на свидание с Валерием: подбелит у корней волосы, аккуратно-аккуратно положит тени, накрасит ресницы… И, конечно, сделает маникюр.

Тут она вспомнила про Егоровну, вздохнула. Подумала, что обязательно расскажет об этом случае Валерию — разве не интересно? Золотые часы!.. Она передаст в лицах, как суетился этот сумасшедший северянин, как он бегал по вагонам в поисках бригадира и как Бегунов (мужик — будьте покойны!) постепенно, но верно осаживал его и приводил в чувство. Это он умеет.

Люда обеими руками оправила сзади юбку — провела туго по бедрам. Она вроде бы снова ощутила, как Бегунов твердо притиснул к ней ладонь и явственно «испытал» ее.

Все с этого начинают, подумала она спокойно, главное — как отнесешься и ответишь. Опыт у нее по этой части, несмотря на молодость, был. Только Валерий не тронул ее до самого последнего момента, пальцем не коснулся, чтоб хотя бы показать, как к ней относится. Он и этим оказался ей очень интересен. Но прежде всего, конечно, осторожностью в отношениях и вниманием. У нее совершенно не было уверенности, что он может заинтересоваться ею, хотя бы чуть-чуть, то есть не на один вечер, и захочет увидеться еще раз. Потому она и держалась с ним вначале, как с любым случайно пригласившим на танец. Но запомнила этот танец на всю жизнь, все до каждой мелочи, запомнила и его, и свои первые слова.

Сегодня они снова увидятся вечером. Только бы побыстрее кончалась эта их поездка…

Бегунов писал на листке, вырванном из общей тетради. Почерк у него был мелкий и не очень разборчивый, но так как все фиксируемые слова он повторял вслух, Черенков стоял спокойно. В акте все вроде бы было на месте, он получился во всю страницу. Правда, номера дома и квартиры пострадавшего Бегунов на всякий случай переставил, чего тот, конечно, не видел, даже подумать об этом не мог, ибо, перечитывая акт, бригадир назвал дом и квартиру на улице Полярных Зорь в Мурманске, где жил северянин, такими, какими они были в действительности. Черенкова не устраивало другое — слово «пропали».

— Как это пропали? — запротестовал он. — Увели их, украли, и писать надо так же.

Его широкие губы, обвисшие в ожидании, сомкнулись, скулы обтянулись и побелели.

Бегунов какое-то время помолчал, — покуда по очереди ставили подписи под актом. Подписал его и Черенков, поощряемый энергичными кивками бригадира — давай-давай, мол, потом разберемся в деталях.

— Пока нам что известно? — отозвался он наконец. — Что часов нет на месте. А вот куда они делись? Куда? Вы можете сказать сами? Или назвать кого? Вот так…

Черенков глядел потухшими глазами.

— Вот так, — понимающе повторил Бегунов.

— А зачем же мы все это пишем? А?

— Как зачем? Мы должны зарегистрировать случай. Сообщим в линейный отдел милиции, в резерв. А если вещь найдется, вас разыщут и вернут. Если, конечно, подтвердится, что ваша.

— А кто же будет искать? И когда вы собираетесь это делать?

Бегунов неопределенно развел руками, потом, словно вдруг вспомнив про нужную ниточку, потянул ее, сказал быстро:

— Еще тут не все, наверно, обыскано. В вещах смотрели? Еще пошуруйте. Да, да. Может, в туалет ходили да оставили. Все мы живые люди. — Он указал рукою на Егоровну, согнуто сидевшую ближе к двери — Вон, у нее же был случай. Одна мадама наводила в туалете красоту и кольцо с руки оставила. Как подарок тому, кто наткнется. Ну, и что вы думали? Хорошо, что проводник первым увидал и пошел по вагону узнавать — чье. А если бы кто другой? У нас ведь еще не коммунизм… Тоже — караул, обокрали?

Акт — свернутая пополам бумажка — лежал на столике. Долгий разговор ничуть не продвинул дело; наоборот, как-то разжижил его, загнал в трясину. «А как сейчас там-то, в купе? — подумал Черенков. — Может, что новое узналось? Вдруг кто обнаружил у себя?.. А что, сунул сам спьяну в чужой пиджак — все они, так же, как и его, висят в уголочках, — лежат себе часики, оттягивают кармашек… Эта шалава забила мозги — ничего, кроме ее наглой ухмылки в тамбуре, и не помнится. Куда клал, каким манером клал?..»

— Я счас, — сказал он, давая понять, что отлучается по какой-то срочной надобности, а не по причине того, что тут уже говорить не о чем. — Пойду спрошу там… — И быстро покинул служебку.

— Люд! — высунулась вслед за ним в коридор и позвала свою подменщицу Егоровна.

Та не отозвалась.

— Где ж это она? — Егоровна рада была встать и пойти на поиски ненужной ей в данную минуту Люды. Она и снялась было с места, но бригадир остановил ее.

— Погоди, — сказал он совсем иным тоном, нежели говорил до сих пор, в присутствии пассажира.

Егоровна подалась назад.

— Что же это ты так, а? — выставил свои японские зубы Бегунов.

— Чего я?

— А с этим другом. Что же ты это опять делаешь, а?

— А я-то что, господи? При чем я-то, Иван Якимыч? Рассуди сам…

Редко когда Егоровна называла Бегунова по имени-отчеству — разве что на начальстве, на людях. А так все больше безлико: бригадир, главный… Тут, понимала, надо было называть полным именем.

— Скажи мне, почему все чепе случаются только у тебя в вагоне? То у тебя шапку дорогую на ходу в окно выкинули…

— Да они же передрались, перепившие были!..

— Посто-ой! — Бегунов не шибко, но все же чувствительно, высоко вскинув ладонь, ударил по столу. — Ты скажешь еще. Скажешь… — Он нагнулся, поднял с пола слетевший со стола листок бумаги. — То фотоаппарат забыли…

Егоровна, вдохнув воздуху, открыла было рот, но Бегунов упреждающе поднял руку и продолжал:

— Да, да, да, — сами должны глядеть, сами. Никто не говорит. А почему сразу, как люди вышли, не прошла по вагону, не поглядела, что, где и как? Тут же крикнула бы вдогонку — может, владелец фотоаппарата еще на платформе был…

«Да, тебе бы его отдать, а не нести в резерв, еще похвалил бы», — мелькнуло в голове Егоровны. Ей было ясно, что Бегунов опять захлестнул ей веревку на шее, и тут уж лучше не шебуршиться — только дыхание потеряешь.

— Я ведь ничего не придумываю, — Бегунов вертел в руках авторучку, выводил на столе какие-то линии, как будто отмечал все промашки Егоровны. — Вспомни музыкантов, когда у них своровали аппаратуру? Тоже у тебя… Что же это за вагон такой у нас, скажи на милость?..

Крупное лицо Егоровны отяжелело еще больше — губы она поджала, и оттого щеки провисли заметными складками. Она решила не перечить бригадиру, все равно ты ему слово — он тебе десять, но и не принимать близко к сердцу все, что он валит на нее без разбору.

— Вон у тебя туалет дальний закрыт. Оч-чень хорошо! Опять пассажиры жалобу накатают.

— Там текет, — не выдержала Егоровна.

— А ты где была? Текет… Ты же вагон принимала!..

— Дак воду-то когда дали, господи? За минуту-полторы до отправления. Сам посуди…

— А другие как?

— Другие как. У них не текет.

— Вот именно, пока не свербит, не чешемся.

Егоровна поежилась, подвигалась на месте, ища поудобнее положение ногам, и неожиданно вздохнула.

— Я вижу, — сказала она тяжело.

— Чего ты видишь?

— Вижу, да.

— Интересно все же?..

Егоровна чуть было не вытащила на свет истинную подоплеку бригадирских нападок — его долю с безбилетников, которую она не выделяет ему, не всовывает трояки в общую тетрадку, которую Бегунов, как бы по забывчивости, оставляет на некоторое время в каждой служебке… Но какая-то сила удержала ее. Сказала она другое, что подсказывали их перекоры:

— А то, как ты валишь на меня все, что ни есть. Туалет сам должен вперед меня проверить, а ты его мне вешаешь. Шапку меховую тогда выкинули — так это у них в драке, они и себя во зле окровенили, а ты все — мне, будто я им подносила…

— Это когда я сказал, что ты им подносила?! — Бегунов свел к переносью свои льняные брови и надулся. Он умел осадить не только таких, потерявших крепость, старух, как Егоровна. — Я разве придумал что? Я что, у кого другого случаи беру?