Черенков, смягчая выражение лица, выпятил вздутые губы и поглядел на соседей. Ему вроде бы не верили. «Вот сейчас обнаружишь свои поганые часы, и глаза будет некуда деть…»— торопилась передать ему своей неясной улыбкой Надя.

— А куда клали?

— Куда… Вон, под подушку, чтоб — под рукой.

— И хорошо смотрели?

Черенков машинально снова откинул одеяло; уже без особой опаски встряхнул его, — но легонько, над постелью.

— Что тут смотреть, куда им деться… — Он, в который уж раз, взялся за пиджак, стал прощупывать подкладку около карманов.

— Как вчера Тима искал свою костяшку?! — вспомнил сосед. — Ай где, ай где? Нас ведь хотел обыскивать, скажи, нет?

Тима — да, навел шороху, всем дал жизни. Хватил выше меры, так и очки не помогли. Вначале вроде шуточки: товарищи, где же бабка? Ну а куда она могла деться? Кому она, спроси меня, нужна? Ползал, ползал, отодвигая руками чужие ноги — в том числе и Надины, до громкого смеха от смущения или щекотки, — а потом чуть не зашипел, как какой-нибудь очковый ползучий.

— Посмотрите, посмотрите каждый у себя! — запричитал под конец. — Не могу же я рыться у вас в карманах!…

Во, фрукт!.. Обыскивать собрался…

— Да кому она нужна!.

— Вот именно…

Весь форс как сдуло. Смотреть было противно, как он из-за этого дерьма собачьего всем нервы натянул.

— Тебе что, отчитываться надо?

— Почему отчитываться?

— Да так хлопочешь…

— Эта бабка была завернута в берестяную грамоту. Грамота уже в Москве, восстанавливается. А по хронологической шкале культурного слоя…

— Значит, дорогая вещь?

— Вы о чем?

— О бабке.

— Смотря для кого.

— Ну, для тебя?

— Очень.

— А говоришь — хрена ли в ней…

— Да это для вас… А для меня совсем другое дело!..

И ведь наткнулся на нее, подлюка, у себя же на полке, когда носом сунули — поройся, мол, сперва в своих шмотках…

Эта Тимина возня под конец ночного застолья, короткий противный разговор и тогдашняя мимоходная мысль: «Украл, наверно, хлюст, где-нибудь эту костяшку…»— воскресли на миг в памяти Черенкова и вдруг прояснили все — «Студент!»…

— А когда он слез? — держа в руках пиджак, обернулся Черенков к соседу.

— В Понырях, там электровоз меняли.

Черенков сел на постель и положил пиджак на колени.

— В Понырях, ну да… Он же говорил…

— Думаете, он? — спросила горько Надя.

Ах, хлюст!.. Как же это он раньше-то не сварил своею башкой дубовой?! Вот тебе и сосунок… Хлю-уст!.. Коптил мозги весь вечер, за водкой, как родной, сбегал… В минуту сгонял… А сам — глоток, и вроде голова набекрень… Лодыжку искал, где не клал. Он же, подлюка, репетировал! Ну да! Проходил первый круг… А как все набрались — сразу и намылился!.. Так пролопушить!.. М-м-м!..

Черенков представил себе, как он накрыл Тиму, как схватил его за жидкую вихлястую руку и наотмашь ударил по хрустким очкам… И как из-под кулака брызнули мелкие голубые стекла…

— Да ну-у, — сказал, морщась, Надин муж. — Глупость. Я его провожал в Понырях. Его проводница еле растолкала — совсем осовел. Да ты сам видел, — он кивнул на боковую полку, где ночью располагался Тима. — Он же чуть не смайнался оттуда.

Надя подумала, что незачем бы Олегу так горячо выгораживать студента: все равно его уже нет, и след простыл, с него, как говорится, и взятки гладки, что бы там ни было. Он — неон, теперь все равно… А то повисла эта неприятность надо всеми, как гиря, — головы не поднять. Сперва ей было немного неловко за вчерашние вольности с Павлом — «От вина все…», — но с первыми же его словами она на этот счет успокоилась. А Олег все гнул в одну сторону:

— С платформы — все к тебе норовил: проститься, говорит, адрес взять. Я говорю: ладно, давай свой, я передам, а так что же человека поднимать. Вот, — он полез в карман брюк и вытащил оттуда смятую страничку из записной книжки. — Это его институтский, в Москве, — Олег протянул бумажку Черенкову.

— Пусть бы разбудил, — сказал в раздумье тот, расправляя листок.

Надо же, он думал именно о том, как, если потребуется, можно будет разыскать студента… А он вот — адрес. Хотя… почему обязательно адрес? Может, это так, для понта — нацарапал, что взбрело в голову, для отвода глаз, и привет. Но ведь, спроси меня, он мог и вообще не стараться, не вырывать этого листка — гладенького, в клеточку, — не портить вещи, не выводить на чем-то мягком, может, прямо на коленях или рюкзаке, этих проклятых букв… Черт его знает… Да и вид у него все-таки — не жулика… Хотя — жулика, не жулика… Это ведь у тех, кто срок сидел, — как клеймо на лице, как написано, что оттуда. А кто не сидел…

— Ты погляди как следует! — услышал Черенков. Олег до этого говорил что-то еще, но Черенков не слышал, видел только, как тот шевелил губами и потряхивал головой. — Иногда вот так сунешь куда-нибудь, а потом лазишь, лазишь — склероз, и все. А Тима — что ты! Глупость… Я же его сам поднимал в Понырях…

Черепков внимательно посмотрел на соседа. Как он свеж! Точно вчера и капли в рот не брал… Умылся — и как снова родился. А ведь хлестал вечером без заминок, больше пол-литра выдул один, и все как с гуся вода… Вахлак он только на вид, раскрывай варежку. С какой стати он так отметает студента? Что это ему дает? Не просто же — от щедрости души? Факт… И студент, мол, ни при чем, и мы, мол, все — тоже. А иначе бы чего мне не клепать на того же очкарика? Кати на него бочку — теперь все будешь, прав. А тут получается так, что все — чистенькие, у всех хата с краю. Ну, жу-ук!..

Черенков глядел на Олега, не мигая, и тот замолчал и отвел глаза в сторону. А слово перехватила Надя.

— Это мог сделать любой, кто ночью проходил мимо, — сказала она. — Часы, допустим, упали, а с полу и ребенок поднимет.

— Надо сказать проводнику, — предложил кто-то Черенкову.

— А вот и она, — проговорил Олег, увидев направляющуюся к ним Люду. Девушка разносила чай.

Пока добирались до места, Черенков успел высказаться перед Бегуновым о проводниках — в частности, о молоденькой, в куцей — выше ног — юбке. Но юбка — черт с ней, сейчас не в этом дело, — хотя вагон — это тоже, между прочим, не бордель. А вот как она себя ведет — это театр…

Проводник, говорит, отвечает за ваш покой и безопасность. Правильно. А ты где была всю дорогу? Юбку сушила? Мы, говорит, вам не сторожа — караулить у каждого… Да? А за что ты деньги получаешь? А? Хвостом крутить в другом месте надо. Тут надо работать… Вот вчера какие-то арапы охмурили солдата. В карты. Накололи — будь здоров! Кто они такие? Как попали в вагон? Кто тут, в конце концов, смотрит за порядком? Что за лавочка такая?

Верный себе Бегунов согласно кивал на ходу головой, но молчал. То, что сообщал ему обиженный и злой Черенков, не мешало делу — нужно было подготовиться к своей первой оценке положения. Часы — часами, если и украли, — тут дело, наверно, с концами: поезд не обыщешь и даже вагон не обыщешь. А может, они уже и того — давно за хвостовым вагоном, тикают где-нибудь на одной из далеких остановок. Это — как стихийное бедствие. В крайнем случае, если пострадавший упрется, будет оформлен акт — по всем правилам, в присутствии лиц, с подписями. А потом, когда минует время и не будет опасения, что обворованный на этом не остановится, а пойдет выше — в управление дороги там, в министерство, акт можно пустить хоть на кулек, под семечки. А вот Фиёнииа — дело совсем другое, теперь уж она с крючка не сойдет…

С этой последней, согревающей душу, мыслью Бегунов и вошел в служебку девятого вагона.

— Вот. Я к ней обратился, а она ноль внимания. На меня же, пацанка, еще и голос повышает, — указал Черенков на Люду.

— Кто дежурил ночью? — спросил Бегунов, хотя это ему было хорошо известно.

— Я, — глухо отозвалась Егоровна. С какой бы радостью ни говорила бы она этого, чтобы не втягиваться, не ввязнуть в неприятности дальше, но делать было нечего. — Я дежурила.

— Ага, — сказал Бегунов спокойно, как будто иного ответа не ждал. — А когда узнала о краже? То есть о пропаже?