«Клубничины сорваны с грядки…» * * * Клубничины сорваны с грядки. Они треугольны и сладки. Белеют внутри семена — придут еще их времена. Но, прежде чем кануть в забвенье, свершают они омовенье под каплями чистой росы в рассветные эти часы. Душисты бока их тугие, мундиры на них дорогие, расшиты они в пух и прах с узорами на обшлагах. Их жаркая почва рождает, их музыка сопровождает, вливает в них пламя свое… Да жаль: мы не слышим ее. «Мне не в радость этот номер…»
* * * Мне не в радость этот номер, телевизор и уют. Видно, надо, чтоб я помер — все проблемы отпадут. Ведь они мои, и только. Что до них еще кому? Для чего мне эта койка — на прощание пойму. Но когда за грань покоя преступлю я налегке, крикни что-нибудь такое на грузинском языке. Крикни громче, сделай милость, чтоб на миг поверил я, будто это лишь приснилось: смерть моя и жизнь моя. «По Грузинскому валу воинственно ставя носок…» * * * По Грузинскому валу воинственно ставя носок, ты как будто в полете, и твой золотой голосок в простодушные уши продрогших прохожих струится. Но хотя он возвышен, и ярок, и чист, и высок, не успеешь моргнуть — а уже просочился в песок, и другими уже голосами гордится столица. Как чиновна она, неприступна она, брат, с крыльца, и не сходит уже позолота с ее, брат, лица, так что в тесном квадрате двора поспевай, брат, вертеться. Где уж годы беречь, если сыплются дождичком дни, и тяжки и горьки, как свинцовые пульки они, и ложатся один за другим возле самого сердца. И фортуна твоя, подбоченясь, глядит из окна, ослепленная мыслью, что ей перспектива видна меж домов и дворов… Будто это и есть перспектива И дорога твоя от рожденья — то мир, то война, и привычные с детства горят вдоль нее письмена: то «Вернись!», то «Ступай!», то «Прости!», то «Прощай!», то «Счастливо!» По Грузинскому валу к финалу рабочего дня, заломив козырек, ошалев от обид и вранья, независимый облик храня, прогуляться неплохо… Навостриться бы мне разводить своих братьев плечом, научиться бы мне, чтобы так не жалеть ни о чем, да, как видно, уже не успеть до последнего вздоха. «Вот музыка та, под которую…» * * * Вот музыка та, под которую мне хочется плакать и петь. Возьмите себе оратории, и дробь барабанов, и медь. Возьмите себе их в союзники легко, до скончания дней… Меня же оставьте с той музыкой: мы будем беседовать с ней. «В нашей жизни, прекрасной и странной…» * * * В нашей жизни, прекрасной и странной, и короткой, как росчерк пера, над дымящейся свежею раной призадуматься, право, пора. Призадуматься и присмотреться, поразмыслить, покуда живой, что там кроется в сумерках сердца, в самой черной его кладовой. Пусть твердят, что дела твои плохи, но пора научиться, пора не вымаливать жалкие крохи милосердия, правды, добра. Но пред ликом суровой эпохи, что по-своему тоже права, не выжуливать жалкие крохи, а творить, засучив рукава. «У поэта соперников нету…» * * * У поэта соперников нету ни на улице и ни в судьбе. И когда он кричит всему свету, это он не о вас — о себе. Руки тонкие к небу возносит, жизнь и силы по капле губя. Догорает, прощения просит: это он не за вас — за себя. Но когда достигает предела и душа отлетает во тьму… Поле пройдено. Сделано дело. Вам решать: для чего и кому. То ли мед, то ли горькая чаша, то ли адский огонь, то ли храм… Все, что было его, — нынче ваше. Всё для вас. Посвящается вам. |
