«О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой…» * * * О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой, когда я шагнул с гитарой, растерянный, но живой? Как будто шагнул я со сцены в полночный московский уют, где старым арбатским ребятам бесплатно судьбу раздают. По-моему, все распрекрасно, и нет для печали причин, и грустные те комиссары идут по Москве как один, и нету, и нету погибших средь старых арбатских ребят, лишь те, кому нужно, уснули, но те, кому надо, не спят. Пусть память — нелегкая служба, но все повидала Москва, и старым арбатским ребятам смешны утешений слова. 1957
«Поэтов травили, ловили…» * * * Поэтов травили, ловили на слове, им сети плели; куражась, корнали им крылья, бывало, и к стенке вели. Наверное, от сотворенья, от самой седой старины они как козлы отпущенья в скрижалях земных учтены. В почете, и все ж на учете, и признанны, но до поры… Вот вы рядом с ними живете, а были вы с ними добры? В трагическом их государстве случалось и празднествам быть, и все же бунтарство с мытарством попробуй от них отделить. Им разные тракты клубили, но все ж в переделке любой глядели они голубыми за свой горизонт голубой. И слова рожденного сладость была им превыше, чем злость. А празднества — это лишь слабость минутная. Так повелось. Я вовсе их не прославляю. Я радуюсь, что они есть. О как им смешны, представляю, посмертные тосты в их честь. «Почему мы исчезаем…» * * * Почему мы исчезаем, превращаясь в дым и пепел, в глинозем, в солончаки, в дух, что так неосязаем, в прах, что выглядит нелепым, — нытики и остряки? Почему мы исчезаем так внезапно, так жестоко, даже слишком, может быть? Потому что притязаем, докопавшись до истока, миру истину открыть. Вот она в руках как будто, можно, кажется, потрогать, свет ее слепит глаза… В ту же самую минуту Некто нас берет под локоть и уводит в небеса. Это так несправедливо, горько и невероятно — невозможно осознать: был счастливым, жил красиво, но уже нельзя обратно, чтоб по-умному начать. Может быть, идущий следом, зная обо всем об этом, изберет надежней путь? Может, новая когорта из людей иного сорта изловчится как-нибудь? Все чревато повтореньем. Он, объятый вдохновеньем, зорко с облака следит. И грядущим поколеньям, обожженным нетерпеньем, тоже это предстоит. «Над площадью базарною…» * * * Над площадью базарною вечерний дым разлит. Мелодией азартною весь город с толку сбит. Еврей скрипит на скрипочке о собственной судьбе, а я тянусь на цыпочки и плачу о себе. Снует смычок по площади, подкрадываясь к нам, все музыканты прочие укрылись по домам. Все прочие мотивчики не стоят ни гроша, покуда здесь счастливчики толпятся чуть дыша. Какое милосердие являет каждый звук, а каково усердие лица, души и рук, как плавно, по-хорошему из тьмы исходит свет, да вот беда: от прошлого никак спасенья нет. «Давайте придумаем деспота…» * * * Давайте придумаем деспота, чтоб в душах царил он один от возраста самого детского и до благородных седин. Усы ему вырастим пышные и хищные вставим глаза, сапожки натянем неслышные, и проголосуем все — за. Давайте придумаем деспота, придумаем, как захотим. Потом будет спрашивать не с кого, коль вместе его создадим. И пусть он над нами куражится и пальцем грозится из тьмы, пока наконец не окажется, что сами им созданы мы. «Отчего ты печален, художник…» * * * Отчего ты печален, художник — живописец, поэт, музыкант? На какую из бурь невозможных ты растратил свой гордый талант? На каком из отрезков дороги растерял ты свои медяки? Все надеялся выйти в пророки, а тебя занесло в должники. Словно эхо поры той прекрасной, словно память надежды былой — то на Сретенке профиль твой ясный, то по Пятницкой шаг удалой. Так плати из покуда звенящих, пот и слезы стирая со щек, за истертые в пальцах дрожащих холст и краски, перо и смычок. |
