Вынул из своей дорожной шкатулки пистолет, зарядил его дрожащими руками и, поцеловав в последний раз портрет матери, взводя курок, приставил дуло к виску, опустил, подержал дуло во рту и в тот момент, когда предсмертная нерешительность овладела им, пред его сознанием открылась новая возможность, и он принял отчаянное решение.
С трудом необычайным выбрался незамеченным из дома и направился в Лефортово попытать счастья у графа Якова Вилимовича Брюса.
Глава III. В Лефортове
«Доколь, драконов сея зубы,
ты будешь новых змей рождать».
Г. Державин
Внезапно выбившись из сил и обегавши все Лефортово, Бутурлин остановился и почувствовал, что стоит перед нужным ему домом.
Высокие окна огромного фасада были освещены совсем как три года назад в достопамятную для него сентябрьскую ночь.
Бутурлин вбежал по мокрым каменным ступеням и начал стучать в тяжелую дубовую дверь брюсова дома.
Внезапно его руки провалились в пустоту и створка двери широко распахнулась перед ним с глухим стоном и как будто без помощи человеческих рук.
Федор содрогнулся, но, поборов в себе минутную нерешительность, вошел вовнутрь дома.
Комнаты были пусты и темны. Сквозь их призрачную анфиладу как-то преувеличенно ярко сверкали щели внизу под дверью графского кабинета, а когда Бутурлин приблизился, незримый порыв ветра распахнул ее настежь, чуть не ударив Федора створками.
Ослепленный потоками яркого света, Федор увидел графа Якова Вилимовича.
За огромным, покрытым зеленым сукном столом, ярко освещенным двумя мерцающими двенадцатисвечными канделябрами и заваленным десятками карточных колод, старик, как и три года назад, сидел в мундире петровских времен, увешанный звездами и орденами, с зеленым зонтиком на глазах, защищающим старческое зрение от нестерпимо яркого мигания свеч.
«Не осуди старика, голубчик Федор Михайлович, за плохой прием… отпустил я сегодня своих покойников на Ваганьково в могилках отдохнуть… Легко ли мертвому человеку здесь денно и нощно кости свои гнуть…»
Как сквозь сон слышались откуда-то издалека слова брюсова голоса, и сейчас же под самым правым его ухом, совсем близко тот же голос продолжал:
«Ну, как тебе, почтеннейший, нравится твой новый пасьянсик?! Постарался я для тебя, милейший, постарался!»
И старческий хохот, переходящий в кашель, потряс все закоулки молчаливого дома.
Брюс тыкал своим безгранично удлинившимся пальцем в разложенные по столу карты, и Федору не было большого труда узнать в их сплетении весь ужас только что пережитых событий своей жизни и новые, еще не изведанные им грядущие ненастья.
Червонные десятки, перемешанные с пиковыми шестерками и девятками, перекрывали собой вереницу дам красных и пиковой мастей, и, как бахромой, кончалось несколькими пиковыми тузами, с давящей силой обращенными вниз своим острием.
Не узнавая своего голоса, бессвязно начал Бутурлин умолять своего страшного собеседника сжалиться над ним, разрушить круг заклятия и отдать ему Жервезу.
Старик хохотал, откинувшись на спинку кресла, и тыкал пальцем в даму бубен, окруженную со всех сторон трефовыми фигурами.
Кашель и хохот обжигали сознание Бутурлина, какие-то красные пятна поплыли пред его глазами, и он в исступлении рассудка перегнулся через стол и хотел перемешать дьявольские смешения терзающих его душу карт.
Но карты, несмотря на все его усилия, на этот раз не сдвинулись со своих мест и лежали недвижно, как нарисованные на поверхности стола. Федорова же рука прилипла к бубновой девятке и сразу онемела.
Дикий хохот потряс собою весь дом.
Вне себя от ярости, Бутурлин со всего размаха ударил свободной рукой захлебывающуюся от смеха старческую физиономию, и его кулак разбился в кровь, будто ударил он не по человеческому лицу, а по чугунному пушечному ядру.
В тот же миг прямо перед своим носом увидел он трясущиеся костлявые пальцы графа Брюса.
Федор отскочил от стола, но старческая рука вытянулась беспредельно и пыталась поймать его за нос.
Прижавшись к противоположной стене, Бутурлин забился в угол, опустился на колени и закрыл свое лицо руками. Но все было тщетно. Протянувшись через всю комнату, страшные руки схватили его за шею, скользнули могильным холодом по его подбородку и, впившись костлявыми, твердыми, как железо, пальцами в его нос, повлекли его к столу.
«Это тебе не Матрешкины объятия, ваше сиятельство!» – зазвенело в ушах Бутурлина.
Через полчаса измученный, поруганный Бутурлин, которому казалось, что он стоит на краю безумия, купил свою свободу и год любви Жервезы ценою добровольной уступки Брюсу обрывка страницы Ars moriendi, найденной в руках его умершей матери, причем Брюс наотрез отказался сообщить ему значение этой страницы, и каждый раз, как он упорствовал, нагибал его голову к каменному полу и бил его виском о камень до потери сознания.
Дрожащими руками Федор вынул из ладанки драгоценный кусок бумаги и передал его Брюсу.
Генерал-аншеф освободил от своих пальцев его полураздавленный и онемевший нос и взял из выдвинутого ящика стола старую книгу в переплете свиной кожи.
Федору не стоило труда узнать в ней знакомую внешность Ars moriendi, и он увидел наконец давно жданную им наполовину разорванную 39-ю страницу трактата с латинскими письменами на ней.
Брюс приложил недостающий кусок, с довольным видом и напряженным вниманием прочел получившуюся подпись и, подняв глаза на Бутурлина, захлопнул книгу.
В тот же миг и книги, и сам Брюс разлетелись, как фейерверочный бурак, тысячами игральных карт во все стороны, охвативших Федора со всех сторон.
А когда карточный вихрь рассеялся, Бутурлин увидел себя стоящим посреди Ехалова моста, что в Лефортове.
Глава IV. Брюсовы пасьянсы
«Некто в один день, проиграв в банк все свое имение, напоследок отыгрался на шестерку».
Н. Страхов
Ночная холодная пустота московских улиц постепенно овладевала сознанием Бутурлина.
Он долго шел, машинально передвигая ноги, не думая, не замечая ничего, кроме звука своих шагов, и только у Красных ворот остановился, дрожа с ног до головы, чувствуя, как ночная сырость проникает в его душу.
Казалось, впервые понял все происшедшее, и жуткая тревога наполнила все его существо.
Был готов бежать снова к Брюсову дому и требовать назад отданную страницу.
На миг забыл даже о Жервезе и событиях своей жизни. Потом вспомнил, и все, только что бывшее, показалось ему сном.
Не пошел даже, а побежал к себе на Знаменку, чтобы убедиться в реальности происходящего.
Ужасная значительность ночной Москвы потрясала его. Каждый встречный казался ему мертвецом, пробирающимся с Ваганькова в услужение к Якову Брюсу, ему казалось даже, что вместо глаз видит он провалы черепа, и слышит под плащом лязг костей.
Он содрогался, встречая в темноте бешено несущуюся карету, внезапно выбрасываемую ночным туманом и вновь поглощаемую им.
Как вор влез он через окно в буфетную своего собственного дома и стал пробираться к себе в кабинет, боясь, чтобы не скрипнула половица и не подняла бы на ноги дворню. Осторожно открыл дверь и остолбенел: на его письменном столе стояла бутылка шампанского, отражающая мерцающий свет восковых свечей, а на диване он увидел Мадлену, радостно взволнованную, с поднятыми бровями, совсем такую, какую любил он некогда в городе Аахене… У ее ног, припав поцелуем к ее руке, заметил он младшего Регенсбурга, неизвестно как и почему попавшего в бутурлинский дом.
Федор дико расхохотался и, с шумом захлопнув дверь, бросился к выходу.
Он даже не удивился, когда, пробегая по коридору, он услышал немецкие любовные сентенции фон Клете, прерываемые жеманными охами Матреши.
Почти на рассвете он добежал до памятного ему сада господина Джона Гамильтона, английского советника в Москве. Не успел он перепрыгнуть через каменную ограду, как с балкона ему навстречу метнулась женская тень.
